Интересно, какой смысл он вкладывает — если вообще вкладывает — в это слово? На британском английском слово это носит уважительный оттенок и означает даму, мадам или хозяйку дома. А вот на американском английском dame — слово скорее сленговое и означает что-то вроде телочки или дамочки, не обидное, но и не особо уважительное. Та, кого легко подцепить, или даже та, с кем лучше не связываться. Но на первом родном языке Франца «дама» — слово нейтральное, именно таким оно выглядит для меня в названии романа Генриха Бёлля «Групповой портрет с дамой».

— И чья это дама? — Я решил сразу же добраться до сути.

Снова эта слабая улыбка, которая тотчас же исчезла.

— В этом и была причина ссоры.

— Это я понял, Франц. Расскажете подробнее?

Франц поднял на меня глаза. Он медлил. Я уже назвал его по имени, а это очевидный и тем не менее удивительно эффективный способ вызвать у допрашиваемого доверие. А сейчас я смотрел на него тем взглядом, который заставляет подозреваемых в убийстве раскрыть свое сердце Ревнивцу, Фтонусу.

Греция — страна с малым числом убийств. Оно настолько мало, что многие задаются вопросом, как такое вообще возможно в стране, переживающей кризис, с высоким уровнем безработицы и коррупции и постоянными общественными беспорядками. Остроумно было бы ответить, что греки вместо убийства того, кого они ненавидят, оставляют его и дальше жить в Греции. А вот вам другой ответ: организованной преступности у нас нет, потому что ничего организовать мы не способны. Но кровь у нас горячая. И мы склонны к преступлениям. Я — тот, кому звонят, когда подозревают, что на убийство преступника могла толкнуть ревность. Говорят, я способен унюхать ревность. Это, разумеется, не так. У ревности нет никакого особого запаха, цвета или голоса. Однако у нее есть история. И слушая эту историю — то, что говорится, и то, о чем умалчивается, — я понимаю, сидит ли передо мной отчаявшееся, загнанное в угол существо. Я слушаю и понимаю. Понимаю, потому что вслушиваюсь в самого себя, Никоса Балли. Понимаю, потому что я и сам такое существо, отчаявшееся и загнанное в угол.

Вот и Франц пустился рассказывать. Он рассказывал, потому что это — эту частичку правды — рассказывать приятно. Выпустить ее наружу, исповедаться в несправедливом унижении и естественной, последовавшей за ним ненависти. Разумеется, нет ничего извращенного в желании уничтожить того, кто препятствует осуществлению нашей биологической задачи — создать пару для того, чтобы передать свои уникальные гены потомкам. Неестественно обратное — когда мы подавляем в себе это желание, повинуясь морали, которую вбивают нам в голову, внушая, будто она дана природой или Богом, но которая на самом-то деле представляет собой практические правила, навязанные обществом и подстраивающиеся под потребности определенного времени.

В один из дней, свободных от скалолазанья, Франц взял напрокат мопед и отправился на северный берег Калимноса, где в деревушке Эмпорио познакомился с Хеленой — девушка работала официанткой в ресторане, принадлежащем ее отцу. Франц влюбился по уши и, преодолев свойственную ему стеснительность, попросил у нее номер телефона. Спустя шесть дней и три свидания Франц с Хеленой встретились в руинах монастыря в Палеохоре. Дома девушке строго запрещали заигрывать с посетителями вообще и особенно с иностранными туристами, поэтому Хелена настояла на том, чтобы на их свиданиях никого больше не было и чтобы проходили они втайне, потому что на северном берегу Калимноса ее отца знает каждый. Однако, несмотря на всю осторожность, Франц посвятил в секрет брата — случилось это сразу же после знакомства, причем он рассказывал Джулиану обо всем: о произнесенных ими фразах, о взглядах, о прикосновениях и о первом поцелуе. Франц показал Джулиану фотографии Хелены и видео, где она, сидя на крепостной стене, любуется закатом.

У них так было заведено с детства, они делились всем, каждая мелочь, каждое впечатление принадлежало им обоим. Например, Джулиан — по словам Франца, из них двоих брат отличался большей открытостью — несколькими днями ранее показал Францу видео, которое снял тайком, занимаясь любовью с какой-то девушкой в ее квартире в Потии.

— Джулиан в шутку предложил, чтобы я навестил ее, выдал себя за него и проверил, заметит ли она, что любовник уже другой. Идея, конечно, занятная, но…

— Но вы отказались.

— Я уже познакомился с Хеленой и так влюбился, что ни о ком другом не думал и не говорил. Может, оно и неудивительно, что Джулиан тоже от меня заразился этой одержимостью. И тоже влюбился в Хелену.

— Даже ни разу не увидев ее?

Франц медленно кивнул.

— Я, по крайней мере, думал, что он ее не видел. Я говорил Хелене, что у меня есть брат, но что мы близнецы и внешне неотличимы, не сказал. О таком мы обычно не рассказываем.

— Почему?

Франц пожал плечами:

— Некоторым кажется диким, что тебя почему-то выпустили в двух экземплярах. Поэтому мы рассказываем друг о друге не сразу.

— Ясно. Продолжайте.

— Три дня назад телефон у меня куда-то подевался. Я искал как сумасшедший, потому что номер Хелены был сохранен только там, а мы с ней все время переписывались — вдруг она подумала, что я ее бросил? Я уж было решил поехать в Эмпорио, но на следующее утро, когда Джулиан пошел купаться, в кармане куртки у него что-то зажужжало, я полез посмотреть и обнаружил свой телефон. В нем была эсэмэска от Хелены — мол, спасибо за чудесный вечер, надеюсь на скорую встречу. И тогда я обо всем догадался.

Франц явно заметил мое удивление — и, скорее всего, понял, что удивление это притворное.

— Джулиан взял мой мобильник, — сказал он, а когда я якобы опять не понял, то почти нетерпеливо пояснил: — Нашел в списке контактов ее номер и позвонил ей. Хелена подумала, что это я. Они договорились встретиться, и даже при встрече она не поняла, что перед ней не я, а Джулиан.

— Понятно, — сказал я.

— Когда Джулиан вернулся с купания, я напустился на него, и он во всем признался. Я был вне себя, выскочил из дома и целый день провел с другими альпинистами. С Джулианом мы увиделись лишь вечером, в баре. Там он поклялся, что успел позвонить Хелене и повиниться перед ней. Она вроде как даже простила его за то, что он обманул ее. И еще сказал, что они друг в дружку влюбились. Я, разумеется, опять вышел из себя, и… ну да, мы опять поругались.

Я кивнул. Откровения Франца можно было толковать по-разному. Возможно, ревность так распирала его изнутри, что он был не в силах дальше скрывать унизительную правду, хотя и знал, что сейчас, когда его брат бесследно исчез, все это выставляет его не в самом лучшем свете. В этом случае — если он убил своего брата — осознание собственной вины и неспособность держать себя в руках вскоре принесут те же плоды: он сознается.

Но имелось и более заковыристое объяснение: он подозревает, что я именно так и истолковал его искренность, что я полагаю, будто он не в силах выдержать душевных страданий, а значит, если он после таких признаний не сознается в убийстве, я склонен буду поверить в его невиновность.