— Кто это? Кто это, дядя?..

— Епископ Аррасский Антуан Перрено, — хмурится рыцарь, — родом из Бургундии, бывший советник императора, а ныне — короля. От него многое зависит, предупреждаю…

— Епископ Аррасский… Антуан Перрено… — машинально повторяет Генрих.

Король останавливается у самых дверей ратуши — он кого-то ждет. Толпа придворных расступается, и по ступеням, не сгибаясь, тяжелой походкой поднимается высокий худой старик с пергаментным лицом в глубоких, точно врезанных ножом морщинах над длинной седеющий бородой и усами. Из темных впадин остро, по-ястребиному, смотрят прищуренные недобрые глаза.

— Герцог Фернандо Альба де Толедо… — шепчет ван Гааль. — Лучший полководец и стратег Европы… «Железный Альба», как зовут его в войсках.

Король делает знак рукой, и два знаменитых воина становятся по обе стороны его: молодой, гордый своей победой нидерландец Эгмонт и мрачный, надменный испанский герцог. И так резок контраст между этими двумя людьми, что Генрих оборачивается к дяде, ища в его лице подтверждения своей мысли: «Как день и ночь!.. Как пламя и лед!.. Как Нидерланды и Испания!..»

Черная фигура короля скрывается за дубовым резным входом ратуши. Толпа вельмож следует за ним.

Генрих услышал облегченный вздох Микэля. Отдуваясь и кряхтя, весь потный, он вылезал из-за деревянного желоба водосточный трубы. Рыжий пух на его голове потемнел и торчал мокрыми прядями.

— Ты что, старина? — рассмеялся Генрих.

— Захотелось посмотреть поближе наших теперешних «хозяев» испанцев, — ответил старик охрипшим от напряжения голосом, — да боялся, что меня взашей прогонят со ступеней. Вот я и спрятался за этого дьявола… А он меня чуть не задушил до смерти!

Микэль погрозил резному желобу в виде чудовищной звериной пасти.

Было решено не докучать сегодня принцу своим присутствием и пообедать в одном из городских трактиров.

В квартале ткачей они нашли приятный на взгляд кабачок «Три веселых челнока» и заказали там праздничное угощение.

Кругом за столами только и было разговоров, что о приезде короля Филиппа II и победе Эгмонта, сулящей скорый мир.

Генрих был как на иголках от возбуждения.

Сегодня ему хотелось, чтобы все были счастливы, добры и веселы. Приехал король в сопровождении знаменитого героя, графа Эгмонта — победителя французов. Вернулся принц Оранский. Скоро он исполнит обещание похлопотать за Генриха перед королем. И не сегодня-завтра Генрих сам будет среди этих знатных, могущественных вельмож — «хозяев», как назвал их Микэль. А тогда… тогда начнут сбываться все его мечты…

До него донесся печальный голос:

— Не придется, значит, расширять свою торговлю. А батюшка на смертном одре завещал мне завести дела с одной английской фирмой, закупающей хлеб в прибалтийских портах… Я уж и вывеску было заказал: на голубом, знаете ли, поле семь белых мешков с мукой. Число «семь» в Брюсселе считается счастливым. Вокруг — золотой венок из колосьев и надпись: «Кристоф Ренонкль». Я, видите ли, только что женился на Жанне, — мы с детства помолвлены. Нам как раз было бы кстати бросить булочную и заняться более крупным делом. Пойдут, знаете ли, дети, и вообще…

Молодой брюсселец с круглым, розовым, как у поросенка, лицом, успевший к двадцати годам нарастить жирок, помолчал, ища сочувствия в более солидном соседе, потом принялся снова жаловаться:

— Англичанин, видите ли, еретик, а король еще при своем вступлении на престол обнародовал «Эдикт» императора Карла от 1550 года против всех сект и ересей. Ну, я и боюсь, как бы мне не влопаться с его верой.

— Чего же это вы вдруг испугались старого «Эдикта»? — спросил собеседник, энергично разрезая кусок жаркого.

Генрих вытянул шею, чтобы лучше слышать.

— Ходят слухи, что теперь никому спуска не будет. Чуть что — мужчин на костер, а женщин живыми в землю закопают. Король Филипп — не император. Тому только бы денежки да солдат подавай. А его величество нынешний король, говорят, такой благочестивый, такой благочестивый…

— Ну, положим, денежки и он любит.

— Да еще как! — засмеялся Ренонкль. — А кто их теперь не любит? Уж не мы ли с вами?

Собеседник усмехнулся и мотнул головой в знак согласия. Рот его был набит битком.

— Да, денежки… денежки! — продолжал Кристоф. — Теперь, знаете ли, их царство наступило.

— Ваша правда, — поддакнул, прожевав, сосед. — Без денег и королю не прожить. Теперь кто с деньгами, тот и властвует. Среди нас, например, ткачей, то же самое. Богатеи и с Цеховыми уставами не всегда считаются. Будь ты хоть мастер из мастеров, а денег нет — цена тебе, как простому подмастерью. Одно название «цех», а любой толстый кошель цехового человека разорит, пустит без работы бродяжничать. Да и бродяжничают!.. А разве их в том вина? Нет, теперь одним только толстосумам да духовенству и жизнь!

— Вот я и говорю, что мое дело прахом пошло, — жалобно протянул Ренонкль. — Значит, быть моей Жанне до конца дней простой булочницей.

— Война кончится, дела, может, пойдут лучше, — пробовал успокоить его ткач.

— Какой там лучше!.. Опять, говорят, налоги. Опять, значит, плати, как будто покойный батюшка мало еще выплатил при императоре! Король ведь снова просит у штатов[3] денег…

— Нидерланды у испанцев — вторая Америка, — проговорил ткач и вдруг сердито воткнул вилку в поданный служанкой сладкий пирог. — Из пяти миллионов золота, что получал ежегодно еще император, два миллиона платили мы, нидерландцы, а сама Испания — всего-навсего полмиллиона. Поверьте, я точно знаю… А нам эти два миллиона, ой, каким трудом достались! А им — грабежом. Снарядят военный корабль, пошлют какого-нибудь головореза к диким людям, которые пороха в глаза не видали, и откроют по ним пальбу. А потом вернутся домой, заваленные до парусов награбленным у дикарей золотом. Это они называют «просвещать язычников Христовым словом»… Тьфу! — Он резко отодвинул от себя пирог, и вилка полетела на пол.

Генрих не верил ушам. Перед ним как будто приоткрывалась завеса огромной тайны. Так вот зачем знаменитые испанские завоеватели уезжают за океан!.. Он взглянул на дядю.

Лицо ван Гааля было сумрачно. Он допил кружку с пивом, вытер топорщившиеся усы и поднялся со стула, украшенного резной эмблемой кабачка — тремя ткацкими челноками.

— Идемте, племянник, пора! — сказал он строго. — Мы и так засиделись.

Микэля после стольких впечатлений дня совсем разморило, он клевал носом. Пришлось его растолкать.

— Послушать испанцев, — добавил презрительно ткач, — так Америку завоевали ради одной только веры и просвещения язычников.