* * *

Руль слушался плохо, и Зоя едва увернула капот «форда» от неожиданно выросших в свете фар голых стволов.

Эти несколько деревьев, кучкой сжавшиеся у обочины дороги, были тем немногим, что осталось от некогда шумевшей здесь дубовой рощи. Во время строительства гипермаркета рощу, несмотря на сопротивление горожан, вырубили, отговорившись тем, что городу нужна резервная магистраль, дабы разгрузить старое шоссе. Дорогу даже начали строить, отсыпав вот этот самый кусок грунтовки. Однако после того, как гипермаркет открыли и страсти улеглись, о резервной трассе успешно забыли, оставив в качестве воспоминания о несбывшихся планах вот этот кусок никому не нужной и никуда не ведущей отворотки. Летом тут кучковались машины с изнывающими от томления парочками, а в межсезонье унылый аппендикс стоял пустым и заброшенным.

Зоя прижала «форд» к самым деревьям, выключила фары и замерла, откинувшись на спинку сиденья.

Она не ощущала больше ни страха, ни боли, ни стыда. В голове царила ясная легкая пустота, почти невесомость. И в этой невесомости парила одна-единственная мысль: все, жизнь окончена. Мысль тяжело летала по свободному пространству черепа, и Зоя физически ощущала, как она поворачивается то одним, то другим боком, но, с каким бы ракурсом она не представала, ни ее смысл, ни буквы, создававшие ее визуальное воплощение, не менялись. Все. Все. Все.

Зачем жить? Зачем она живет до сих пор? Она никому не нужна на этом свете. Никому.

Ребенок? Но единственная дочь, девятнадцатилетняя Лика, год назад выскочила замуж за художника и живет сейчас с ним в Праге. Мать ей не нужна. Они никогда особенно не были близки. Даже когда Лика росла, ее гораздо больше, чем жизнь в родной семье, интересовали молодежные тусовки, ночные клубы, андеграундная молодежь. Учиться после школы дочь не захотела, твердо заявив, что ей надо найти себя. И нашла, сблизившись с Борисом, художником-авангардистом, вдвое ее старшим. Непризнанным гением, как говорили все их друзья.

В его странной мрачной мазне, именуемой живописью, Зоя мало что понимала, хотя честно пыталась вникнуть. Зато Лика была от его картин без ума. И, может, не напрасно. После того как они тайком сбегали в загс, Бориса пригласили на какой-то конгресс в Чехию, Лика поехала с ним, да там они и остались. Из путаных объяснений дочери Зоя поняла лишь то, что зятю предложили какую-то хорошую работу, и он ушел в нее с головой. И с тех пор, вот уже почти год, единственный ребенок дома не появлялся, ограничиваясь редкими звонками — раз в пару недель. Своего же телефона Лика родителям не оставила, опять же объяснив, что они не сидят на месте, а колесят по всей Европе.

За дочь у Зои очень болело сердце. Она панически боялась, что Лика, с детской страстью окунувшаяся в этот странный и непостижимый мир художников, музыкантов, актеров — словом, богемы, начнет употреблять наркотики, пить, а то и того хуже. Хотя, что именно «и того хуже», Зоя сама себе объяснить не могла. Она часто ругала себя за то, что не сумела стать подругой единственному ребенку, что не смогла удержать ее от опрометчивого шага, но в то же время ясно понимала, что Лика — отрезанный ломоть и в родительский дом уже не вернется никогда. За год разлуки дочь ни разу не спросила, как мать с отцом себя чувствуют, как дела в семье. Ни разу не выказала желания увидеться. Зоя скучала по ней болезненно и сильно, иногда до дрожи в пальцах ощущая под руками мягкость рыжих, как и у нее самой, кудряшек на хорошенькой головке. «Девочка моя, — шептала Зоя, — иди ко мне!» И ей так хотелось, чтобы Лика отозвалась на ее призыв! Хотя бы улыбкой…

Владимир отнесся к уходу дочери вполне философски. Сначала пообещал выпороть, как только та заявится, а потом утешал Зою тем, что дети должны жить свою жизнь. И они, родители, не имеют права им мешать. Зоя тоскливо слушала его разглагольствования, боясь поверить в то, что Владимиру просто так удобнее. Его отношения с Ликой, когда та жила дома, вообще никуда не годились.

Последний раз дочь звонила недели две назад, и Зоя робко поинтересовалась, не хочет ли Лика, чтобы она приехала к ней на Новый год. А что такого? Возьмет путевку, да и прилетит. Посмотрит Прагу, повидает ребенка, соскучилась же… Лика тогда странно примолкла, а потом сказала, что это — плохая идея, потому что они с Борей еще не знают, где будут встречать Новый год. А мать просто свяжет их по рукам и ногам. Вот тогда-то Зоя особенно ясно поняла: дочери она не нужна. Совершенно. Более того, она воспринимает ее как досадную помеху. А то, что изредка звонит, так, наверное, только затем, чтобы ополоумевшие от беспокойства родственники не кинулись искать единственное чадо по всей Европе.

Еще Зое казалось, что дочь ее стыдится. Ну не то чтобы стыдится ее немодной внешности или расплывшейся фигуры, а, скорее, стесняется ее несовременности, неспособности жить ярко и эпатажно, неумения преподносить себя как единственное и неповторимое творение природы. Это сквозило в снисходительности Ликиного тона, в торопливых прощаниях, в ответных репликах, за которыми слышалось явное: «Ну куда ты лезешь со своими советами, все равно же ничего не понимаешь». Так что, если ее, Зои, вдруг не станет, Лика вряд ли всерьез опечалится. Скорее, пустив обязательную слезу, вскоре легко утешится.

Так что, увы, мать из нее получилась никудышная.

А жена — еще хуже.

Тринадцатого января, в старый Новый год, они с Владимиром как раз должны были отмечать двадцатилетие брака.

Она вышла за него замуж совсем рано, как и Лика, сразу после восемнадцати. И с того самого дня, да нет, почему с того? Со дня их встречи, вот. Ни один мужчина никогда ее не интересовал. Володя был всем. И любовником, и другом, и мужем, и отцом. До сегодняшнего дня.

Конечно, за прошедшие годы Владимир очень изменился. Особенно за последнее время. Когда у них появилась своя фирма. Раньше-то кем он был? Рядовым инженером, как сотни вокруг. С мизерной зарплатой и большими амбициями. А сейчас — генеральный директор страховой компании. Пусть не очень крупной, но зато — самостоятельной. Полгорода — знакомых. Его без конца приглашают на какие-то светские мероприятия, вечеринки, приемы, рауты. Да и чего не приглашать? Хорош собой, язык подвешен, держится с большим достоинством…

Зоя представила себе мужа. Всегда элегантного, тщательно выбритого, ухоженного, в стильной одежде… Конечно, она рядом с ним не смотрелась. Совсем. Когда-то, в юности, она была очень хороша. Тоненькая (талия — пальцем перещипнешь). Глазищи — васильки на лугу, яркие, ясные. Волосы — солнечная копна. И кожа. У нее она была совершенно удивительной — тонкой, нежно-розовой, с молочным оттенком. И в школе, и в институте, где они познакомились, Зоя считалась самой красивой. Владимир, кстати, тоже.

Любил он ее не просто сильно — безумно! Ревновал к каждому мужскому взгляду. А взглядов этих было… ни один мужчина не мог пройти мимо не обернувшись.

И она растворилась в этой любви, в этом восхищении и страсти. И, наверно, не заметила, как изменилась сама, как переменился Владимир.

Хотя как это — не заметила? Расплываться она начала где-то после тридцати, ну да, лет восемь назад. После того ужасного гриппа что-то случилось с обменом веществ, и она посерела лицом, потускнела глазами. И талия тогда же поползла вширь. Потому что приходилось пить какие-то гормональные таблетки. Конечно, поначалу она просто дико переживала! Но — маленькая Лика, вечное безденежье, словом — обычные причины для того, чтобы не очень задумываться о своей внешности. Правда, Владимир всегда ее поддерживал, убеждая, что в его глазах жена все та же — юная, тонкая, звонкая. И она — верила.