В первый же день Февральской революции Солоневичу пришлось столкнуться с бандой «зловещих людей», которые ворвались в его скромное жилище с обыском. Предлог был обычный: якобы из квартиры кто-то стрелял «по революционерам». Солоневич подробно описал этот эпизод, раз и навсегда определивший его отношение к «революционной инициативе масс»:

«Стрелять было не в кого, разве только в соседние окна, наши окна выходили во двор. На ломаном русском языке банда требует предъявления оружия и документов. У меня в кармане был револьвер — я его, конечно, не предъявил. Я мог бы ухлопать человека два-три из этой банды, но что было бы дальше? Остатки банды подняли бы крик о какой-то полицейской засаде, собрали бы своих сотоварищей, и мы трое были бы перебиты без никаких. Я предъявил свой студенческий билет — он был принят как свидетельство о политической благонадёжности. Банда открыла два ящика в комоде, осмотрела почему-то кухонный стол и, поняв, что отсюда ничего путного произойти не может, что грабить здесь нечего, отправилась в поиски более злачных мест».

В книге «Диктатура слоя» Солоневич размышляет о том, на какой стадии беспорядков в Петербурге можно было остановить разрушительную стихию, загасить «первые, ещё робкие, языки пламени всероссийского пожара». По его мнению, в условиях всеобщей растерянности, особенно правительственной, это было практически невозможно. В самом начале «их можно было бы потушить ведром воды — потом не хватило океанов крови. К концу первого дня революции зловещих людей можно было бы просто разогнать. На другой день пришлось бы применить огнестрельное оружие — в скромных масштабах. Но на третий день зловещие люди уже разъезжали в бронированных автомобилях и ходили сплочёнными партиями, обвешанные с головы до пят пулемётными лентами. Момент был пропущен — пожар охватил весь город».

Солоневич признавался, что его «косноязычие» было одной из причин политической пассивности в годы революции и Гражданской войны: «Не имя возможности ни говорить публично, ни даже толком разговаривать частным образом, я стал „в сей жизни не бойцом“, а только наблюдателем. Наблюдения были окаянные. Оригинальностью они не блистали. Но об отсутствии оригинальности я узнал только потом, когда перечёл писания Суворина, Каткова, Тихомирова, Мещерского. Мнения о правящем слое России можно было бы сформулировать фразой К. П. Победоносцева о своей же правящей братии: „А кто нынче не подлец?“».

Надо было зарабатывать на жизнь. Не без участия Ивана группа студентов из атлетического кружка — «гиревики, борцы и боксёры, чемпионы и рекордсмены» — решили использовать свой «силовой потенциал» и пойти в порт, на Калашниковскую пристань, где потребность в сильных руках и крепких спинах была постоянной. Десятки тысяч тонн пшеницы лежали без движения. К тому же труд грузчика оплачивался в несколько раз выше репортёрского заработка Солоневича. Даже падение курса рубля не могло сказаться на росте оплаты питерских «докеров».

«Гениальная» идея пойти в грузчики не выдержала проверки практикой: «Первые часы мы обгоняли профессиональных грузчиков, потом шли наравне, а концу рабочего дня мы скисли все. На завтра явилось нас меньше половины. На послезавтра пришло только несколько человек. Грузчики зубоскалили и торжествовали».

На пристани закрепиться не удалось. По молодости лет и при отсутствии «дипломатичности» студенты отказались выпить «рюмку мира», предложенную ветеранами пристани, пренебрегли скудным угощением, которое те выставили на импровизированный стол из необструганных досок: чёрный хлеб, солёные огурцы и прочая простонародная закуска. Отказ студентов был в принципе оправдан, потому что в качестве питья грузчики употребляли денатурат, химические добавки которого вызывали слепоту. Для Ивана это был верный шанс утратить зрение навсегда. Но других, более цивилизованных напитков, не было: «Россия ещё переживала сухой режим, введённый Николаем II — водки нельзя было достать почти ни за какие деньги. И петербургские грузчики пили денатурат… А как без денатурата? Работать в петербургском климате приходится под дождём или под снегом… Ветер с залива пронизывает насквозь; туман, оседая, покрывает груз тонкой ледяной коркой — истинно собачья работа».

Солоневич вспоминал: «Грузчики восприняли наш отказ как некое классовое чванство. Стакан денатурата был выплеснут в физиономию одного из студентов. Студент съездил грузчика по челюсти. Грузчики избили бы и студента, и всех нас, вместе взятых, если бы мы, презрев наше тяжелоатлетическое прошлое, не занялись бы лёгкой атлетикой: бегом на довольно длинную дистанцию при спринтерских скоростях. Так кончилось наше первое „хождение в народ“…»

Между тем с продовольствием в Питере становилось всё труднее. Как отметил Солоневич в «Диктатуре слоя»: «Дело стояло всерьёз: хлеба в городе уже не было: первая ласточка тридцатилетнего голода. Я жил чёрным рынком и редакционными авансами». Пригодились родственные связи: на окраине города, на Чёрной речке, в неказистом деревянном доме жил двоюродный брат — Тимофей Степанович Солоневич, он же — Тимоша. С ним Иван «кооперировался», чтобы совершать поездки в Лугу, Тосно и прочие места подобного рода, чтобы купить хлеб, муку, сало и другие продукты у мужиков. Эти поездки Солоневич называл «первым опытом революционного товарооборота».

Позднее Иван использовал биографию брата Тимоши для иллюстрации своего излюбленного тезиса о том, что пролетарская (и все другие) революция враждебна интересам трудовых людей. Простой деревенский парень Тимоша приехал в Петербург, устроился на завод Лесснера, получил профессию металлиста и накануне Февральской революции зарабатывал больше, чем Иван журналистикой. Деньги откладывал, чтобы лет через десять открыть собственную авторемонтную мастерскую. По митингам и партийным кружкам он не ходил, потому что был человеком практичным, по выражению Солоневича, — «средним рабочим страны».

После февраля Тимошу не раз «заманивали» в партии. Как отметил Солоневич, «тогда — в 1917 году — ещё уговаривали. И на каждом заводе были свои эсэровские, эсдековские и всякие иные партийные товарищи, которые „подымали завод“ на массовое действо. Нельзя скрывать и того прозаического обстоятельства, что на каждом заводе есть достаточное количество людей, которые предпочтут шататься по улицам вместо того, чтобы стоять за станком. Тем более что заработная плата — она всё равно идёт».

Тимоша избегал политики, манифестаций и митингов не одобрял, вместе с толпой громить булочные не бегал. У него был другой тип «сознательности». Характеризуя его, Солоневич писал: «Наше поведение — моё и Тимошино, можно назвать индивидуалистическим, анархическим и вообще антиобщественным. И это в значительной степени будет верно: мы пытались выкручиваться каждый сам по себе».

В «революционной буче» неискушённым в политике людям трудно было понять, куда ведут русский народ волевые, уверенные в своей правоте вожди, причём не только большевистские. Многих устраивал прежний царский строй, который остервенело громили «зловещие люди». Частная собственность была для Тимоши и Ивана священным институтом. Сами они были «неимущими», но полагали, что при проклинаемом и разрушаемом революционерами режиме они имели реальные шансы добиться чего-то существенного в жизни: