— Он исчез. — Штрудель сейчас изображает из себя крутого американского копа. — Притом уже несколько дней назад. А вам об этом ничего не известно?

— Откуда?! — удивлённо открывает рот комендантша. — Вы знаете, сколько у нас здесь людей живёт? За каждым не уследишь. И все они решили, что я им мать родная: идут и идут ко мне даже с самыми пустяковыми вопросами. Попробуй не выслушай их, потом криков не оберёшься, мол, я такая грубая и бессердечная, заносчивая и всё прочее… Так что, вы говорите, случилось с этим Гершоном?

— Он исчез, — сурово рубит с плеча Лёха, — и мы пытаемся выяснить причину. Кроме того, исчезло ещё пять человек. В полиции открыто дело.

— И эти пятеро тоже наши?!

— Нет… Нам бы хотелось побеседовать с членами семьи Дубина. Это возможно?

— Конечно. — Комендантша задумывается, будто решает сложную математическую задачу, потом, подлаживаясь под Лёху, чеканно выдаёт: — Поднимитесь на третий этаж и там спросите Таню. Это жена Гершона. Она должна быть дома.

— Эта Таня русскоязычная? — успеваю спросить я.

— Нет. Но у латиноамериканцев часто встречаются русские имена. У них же корни, в основном, из России и Украины…

Латиноамериканская супруга пропавшего Гершона с русским именем Таня оказалась миниатюрной стройной женщиной с уставшим, изрезанным глубокими складками лицом. Без интереса она выслушивает нас и, пожав плечами, выдавливает всего одну фразу:

— Он давно к этому шёл.

— Не понял, — встаёт в стойку новоиспечённый американский коп Штрудель, — объясните, что вы этим хотите сказать.

Домой к себе Таня нас пускать отказалась, заявив, что там у неё беспорядок, но отводит нас в небольшой холл на третьем этаже, где усаживает в грязноватые кресла у низкого журнального столика, а сама непрерывно расхаживает взад-вперёд с длинной дымящейся сигаретой.

— Понимаете, — принимается рассказывать она, — Гершон всю свою жизнь был человеком-праздником. Его интересовали только музыка, веселье, друзья. Ещё в Аргентине у него была громадная коллекция пластинок с танго, и он их слушал с утра до вечера. Сам играл, а потом даже пробовал сочинять. Он и не работал по-настоящему нигде, потому что ему было интересно лишь вечером в кафе, где он с друзьями создал маленький ансамблик для выступления на вечеринках, хоть это почти и не приносило ему денег. А когда у нас в стране начался кризис и кафе закрылось, он стал сильно переживать и впал в депрессию. Никуда его ансамбль больше не приглашали, тогда мы собрались и уехали в Израиль.

— И здесь вам стало лучше? — не по теме вклинивается наш коп.

— По крайней мере, обе наши дочери пошли в приличную школу, и теперь старшая служит уже в армии. А он… Не знаю, об этом нужно спрашивать у него самого. Лично для меня ничего не изменилось. — Таня вздыхает и лезет в карман за новой сигаретой. — Думаю, и для него ничего не изменилось. Для него по-прежнему на свете существует только танго и, более того, он отыскал себе очередное божество, на которое сегодня чуть ли не молится.

— И кто же это?

— Был в Аргентине в начале двадцатого века человек по имени Макс Глюксманн, который выпускал первые грампластинки в стране и пропагандировал, а потом записывал танго. Гершон повсюду выискивал информацию о нём и всё время приговаривал, мол, вот человеку повезло — у истоков нового стиля стоял, ему бы, Гершону, в то время попасть, так вместе с этим Глюксманном таких дел бы наворотил. А сегодня жизнь скучная и меркантильная…

— Это всё понятно, — прерывает её Лёха, — многие из репатриантов, кто устроиться на новом месте пока не могут, мечтают о каких-то несбыточных вещах. Нас интересует, что с вашим мужем произошло перед тем, как он исчез.

— Ничего с ним не произошло. Всё, как всегда. Утром был дома, а потом, когда я его к обеду хватилась, его уже не стало. Ни его, ни аккордеона, с которым он никогда не расстаётся.

— И аккордеон, значит, исчез… — эхом повторяет Лёха и вопросительно поглядывает на меня.

— Ничего необычного или странного в тот день вы не заметили? — на всякий случай спрашиваю я, уже догадываясь, что Таня мне ответит.

— Ничего. Совершенно ничего…

В этот день мы ещё заехали на квартиру Наомы Адари, предварительно заскочив в полицию за ордером, но прежний энтузиазм потихоньку иссякал. Мы почти стопроцентно знали, что ничего интересного в этой опечатанной квартире не будет. Ни следов, ни каких-нибудь намёков. Квартира как квартира, в которой живёт немолодая женщина среднего достатка. Одна из трёх комнат, видимо, была детской, в которой обитал внук Наомы.

На всякий случай, мы прихватили ноутбук хозяйки, который был покрыт изрядным слоем пыли.

— Наверное, его давно не включали, — используя всю свою проницательность, выдаёт Лёха.

— Не уверен, — опровергаю я, — смотри, он стоит у открытого окна. Оттуда пыли могло нанести — мама не горюй.

Больше делать тут было нечего.

— Завтра с утра устраиваем мозговой штурм, — говорю на прощание Штруделю. — Пускай в нём непременно поучаствует и господин лейтенант, это он заварил кашу с пропажами. Да ещё потруси компьютерщиков, чтобы посмотрели ноутбуки Давида Лифшица и этот, что мы сегодня изъяли.

— Надо будет позвать и капитана Дрора, — вспоминает Лёха, — ты его помнишь. Он в самом начале за тобой приезжал.

— А что он за птица?

— Дрор курирует наш отдел. В случае неудачи самые большие шишки получит он, а Винтерман отделается лёгким испугом.

— Иерархия, блин, как на бывшей родине. Словно никуда не уезжал…

Но Лёха меня уже не слышит, а врубает по газам и поскорее удирает ужинать и готовиться к завтрашнему мозговому штурму.

Ровно в девять утра мы стройными рядами рассаживаемся для мозгового штурма в кабинете капитана Дрора. Помимо хозяина кабинета, меня, Лёхи и лейтенанта Винтермана присутствует моложавый лысый паренёк в джинсах и серой полицейской майке — местный компьютерный гений, как я и просил вчера.

— Итак, — начинает капитан Дрор, — это у нас первое совещание по исчезновениям людей, поэтому попрошу лейтенанта Винтермана для начала ввести всех в курс дела. Потом Даниэль и Алекс доложат о первых результатах, а Ави, — он любовно поглядывает на компьютерщика, — расскажет, что ему удалось вытащить из ноутбуков потенциальных жертв…

Хоть это, по сути дела, и рутинное мероприятие, каковых за мою полицейскую практику я прошёл не один десяток, но для Виктора Винтермана оно оказывается почему-то страшным и неподъёмно тяжёлым. Он моментально покрывается потом, начинает судорожно вытирать лоб, щёки и шею полосками бумаги из рулончика, лежащего перед ним, и, конечно же, вместо продуманной и чёткой речи заикается и несёт полную околесицу. Это стало ясно даже мне, хоть я и понимаю иврит через слово.

Всё это время Дрор невозмутимо сидит на своём месте и крутит в пальцах остро заточенный карандаш. Потом в какой-то момент ему это, видимо, надоедает, и он нетерпеливо стучит карандашом по столу: