Сады, вы со своими изгибами и свободой, отвесными оврагами, плавностью изгибов, вы – умные женщины, зачастую глупые и порочные, вы сама суть опьянения, иллюзии.

Прогулки – это отличная идея, – согласилась Мари-До, когда я сообщил ей о рекомендации Одиль. – Ты можешь гулять в Люксембургском саду.

Она заметила мою кислую мину.

– Что не так с Люксембургским садом?

Все из-за тех воскресных дней, когда родители наряжали детей во все лучшее и тащили в ближайший лесной массив, в нашем случае – сиднейский парк Сентенниал. Уже взрослым я стал не то чтобы активно любить, но все же ценить этот викторианский реликт, его дорожки с пальмами по обе стороны, пруды, заросшие тростником, с пронзительно гомонящими птицами. А – до чего же красноречивая иллюстрация австралийского консерватизма – некий самопровозглашенный цензор взял в руки долото с молотком и кастрировал все статуи греческих и римских атлетов, даже фиговых листочков не оставил. Уже в детстве естественной средой обитания для меня был город. Под ногами хотелось чувствовать асфальт, а не травку.

И тем не менее на следующий день мы прогуливались в Люксембургском саду.

– Это парк Марии Медичи! – рассказывала Мари-До с энтузиазмом, вполне ожидаемым от женщины, которая писала диссертацию по флорентийским художникам эпохи Возрождения. Она развернула меня лицом к длинному зданию Сената. – Это был ее дворец – точная копия палаццо Питти во Флоренции.

– Только в Питти теперь картинная галерея, – заметил я. – Там есть на что посмотреть.

– Здесь тоже есть на что посмотреть.

Весь следующий час мы смотрели на: фонтаны, клумбы, пруд с яхтами, детскую площадку, кукольный театр, пасеку, павильон Ботанической ассоциации, площадки для игры в теннис, шахматы и boules , не говоря уже об оригинальной модели статуи Свободы. Я бы предпочел открытое кафе у эстрады, где можно было почитать книгу и насладиться аперитивом, развернувшись задом ко всему этому великолепию.

Люксембургский сад, решил я, – тот же Сентенниал, только с французским акцентом.

Гретхен, королева мяса, трубадур свинины, в корне изменила мое мнение.

В порыве маниакального гостеприимства мы пригласили на ужин десяток букинистов, приехавших в Париж на ярмарку антикварной книги. Вдохновленный первым появлением молодой сочной белой спаржи, я решил подать ее на закуску, приготовив на пару, под sauce hollandaise .

Спустя десять минут после прихода последнего гостя я все еще крутился на кухне, взбивал олландез, когда вдруг до меня донесся сильный аромат духов. Следом появилась потрясающая дама на высоких шпильках и в ярко-розовом платье, отделанном черным кружевом. Стоя с бокалом шампанского в руке, она вглядывалась в лимонно-желтую смесь.

– И что же это такое?

Ее темные волосы были убраны наверх, а ярко-розовое платье оттеняло кожу оттенка чуть более смуглого, чем это встречается у англосаксов. Такой был у Лени Рифеншталь и у Хеди Ламарр. Акцент делал ее голос низким и чуть хрипловатым, как в той Lieder . Kennst du das Land wo die Zitronen blumen ?

Все это отчасти описывает произведенное на меня впечатление, так что я, наперекор здравому смыслу, перестал помешивать соус.

– Олландез, – ответил я. – Для спаржи.

Я вынул венчик, капли стекали с него обратно в миску.

– Еще недостаточно загустел.

На мое счастье помочь она не предложила. Напротив, присела на краешек стола, с бокалом в руке, предоставив спокойно любоваться ею.

– Со всей этой суетой, – заметил я, вернувшись к помешиванию, – я не запомнил вашего имени.

– Меня зовут Гретхен, – ответила она. – Я любовница…

Она назвала самого изысканного и учтивого из наших гостей, американского букиниста, который пришел со своим шампанским столь труднопроизносимой марки, что оно просто обязано было быть не только самым хорошим, но и самым дорогим.

– Вы тоже букинист?

– Была когда-то. Теперь я художник.

– Живописец? Скульптор? Режиссер?

– Вы бы, наверное, назвали это… перформансом?

Она снова наполнила бокал из бутылки своего любовника и откинулась назад. По части соблазнительности Гретхен могла посоперничать с самой Дитрих. Запой она Falling in Love Again , я бы ничуть не удивился.

– Моя новая работа связана, – сказала она, – с плотью.

Тут я опять бросил свое помешивание.

– С плотью?

– Ну, с кожей, во всяком случае. В Берлине…

Абсолютно феерическая история.

Несколько лет назад ее бросил муж. Решив выместить свою ярость на мясе, она решила, что туша свиньи в роли обидчика как раз сгодится. План был такой: одеть ее в костюм мужа, отвезти в деревню, натравить на тушу парочку питбулей и снимать на видео, как они будут раздирать ее на части.

– И вы это сделали?

– Не совсем. Schweinefleisch , знаете ли, начинает попахивать, и… не слишком приятно. Я покончила только с головой, – она замолчала, принюхиваясь. – Что-то горит?

Что-то горело. А именно – я. Завороженный ее историей, я повернулся спиной к газовой горелке и подпалил рубашку.

Она позвонила на следующий день.

– Hallo, hier ist Gretchen. Ist alles OK ?

– Пострадала только рубашка, – ответил я. – Меня пламя не задело.

– Вы встречать мне для кофе, ja ?

Я нашел ее как раз в том открытом кафе в Люксембургском саду.

– Я думал, вы предложите Flore . Ну, или Les Deux Magots на худой конец.

– О, нет! Они такие… gutburgerlich … Как это по-вашему? Буржуазные?

– А это – нет?

Она окинула взглядом железные выкрашенные зеленой краской стулья, теснившиеся в тени огромных платанов.

– О, нет. Разве вы не ощущаете… нечто?

– Что именно?

– Может, что-то из времен войны? – она кивнула в сторону Сената. – Полагаю, здесь была штаб-квартира Люфтваффе.

Она не ошиблась. Высшее нацистское командование, сыновья учителей и лавочников, жадно захватывало замки в странах, которые завоевывали. Как говорит о сидящем майоре Штрассере, которого играет Конрад Фейдт, метрдотель в “Касабланке”, “я всегда отдавал ему лучшее, зная, что он немец и все равно отберет это так или иначе”. В Париже гестапо заняло Lutece , лучший на Левом берегу отель, а армия тем временем устроилась в Crillon , выходящем на площадь Согласия. Чтобы не отставать от товарищей, Хуго Шперле из Люфтваффе захватил Люксембургский дворец, где его часто навещал босс, Герман Геринг, рейхсмаршал Великого Германского рейха. Альберт Шпеер сухо заметил о Шперле: “В стремлении к роскоши и показухе фельдмаршал шел ноздря в ноздрю со своим начальником. По части корпулентности они тоже были два сапога пара”.