Егор прищурил светло-карие глаза:

– Костыли не потеряй, инвалид духа.

– Щас ты у меня сам потеряешь! – Охранник сжал кулаки и слегка пригнул голову. Поза была самая что ни на есть угрожающая.

– Козел утробный, – процедил Егор сквозь зубы, развернулся и зашагал прочь.

– Попадись мне еще! – с угрозой проговорил ему вслед охранник.

Ярость захлестнула Егора. В другой раз он непременно бы остановился и высказал охраннику все, что о нем думает, но сейчас Волчок был не в том настроении, чтобы вступать в пререкания с надутыми гардами.

Отойдя шагов на десять, Егор все же остановился. В голову ему пришла интересная идея. Он быстро достал из кармана дымчатые очки, надел их, повернулся и посмотрел на охранника. Лицо того, казалось, выпрыгнуло из своих контуров, черты исказились, приняв немыслимые пропорции. Зрелище было таким пугающим, что Егор поспешно снял очки.

– Одно из двух, – сдавленно пробормотал он, – либо я сумасшедший, либо…

Волчок не договорил, повернулся и, слегка прихрамывая, зашагал прочь.

На Тверской он снова надел очки. Прохожих в этот поздний час было немного. Некоторые из них выглядели как люди, другие больше походили на уродцев из кунсткамеры, у третьих не было определенных черт, их лица находились в постоянном движении, у четвертых кожа радужно переливалась, причем каждая новая волна цвета меняла конфигурацию лица, и в этом не было ничего красивого или веселого.

Мимо проходили две девушки. Одна из них, почувствовав на себе взгляд Егора, повернула голову и посмотрела на него круглыми желтыми глазами с вертикально вытянутыми, словно у кошки, зрачками.

– Чего уставился? – спросила она, блеснув острыми треугольными зубами.

– Кажется, он в тебя влюбился! – весело проговорила ее подруга.

Девушки засмеялись, и в свете фонаря Егор снова увидел треугольные острые зубки. Он стянул очки, повернулся и заковылял дальше.

В последующие полчаса Егор экспериментировал еще дважды. Один раз возле модного ночного клуба «Фиеста», где в толпе желающих попасть в клуб, среди звероподобных и человекообразных лиц, он увидел парочку таких жутких морд, что волосы у него на голове встали дыбом. Второй – в подземном переходе, где один нищий, с лицом, похожим на обугленную мозаику, так сильно напугал его, что, выбравшись на улицу, Егор пять минут приходил в себя.

Отдышавшись, он попытался привести в порядок запутавшиеся мысли, но это оказалось непросто. В конце концов, Волчок решил, что на свете есть одно место, куда он мог отправиться за разъяснениями.

Профессор Терехов сидел у окна, в комнате, освещенной тусклым светом настольной лампы. В руке профессор держал бокал с красным вином. Терехов смотрел на луну, выглянувшую из-за туч, и тихо бормотал:

– Что же находится там, на темной стороне?

И по странной интонации его голоса было понятно, что имеет в виду он совсем не луну.

Трубка с костяной чашей в виде головы дьявола лежала на краю бронзовой пепельницы. Вишневый табак в ней давно потух, но разжигать трубку профессор не торопился. Ему казалось, что табак сегодня был не таким, как обычно. В нем появилась горечь.

Курительная трубка была подарком брата. Терехов получил ее в тот далекий и почти уже нереальный день, когда защитил кандидатскую диссертацию. Александр подошел к нему в коридоре, протянул кожаный футляр и сказал:

– Держи, Эйнштейн!

– Что это? – удивился Терехов. – Трубка?

Александр кивнул:

– Угу. Это тебе для форсу. А то, брат, выглядишь ты как-то несолидно.

– Но я никогда не курил.

– Ее необязательно курить, – заверил Александр. – Просто таскай ее в руке. А в моменты задумчивости посасывай, как младенец – соску, и грызи вместо ногтей.

Борис слегка смутился. Он знал, что студенты посмеиваются над его мальчишеской привычкой грызть ногти. Повертев трубку в руках, посмотрел на рогатую рожу, вырезанную на чаше, и спросил:

– А почему именно черт?

– Я бы предпочел называть его дьяволом, – сказал Александр. – Ты только взгляни, какая тонкая работа. Кажется, будто эта физиономия живет настоящей жизнью – подмигивает, кривляется, дразнит. Я купил это чудо в комиссионке.

– Но почему именно черт? – снова спросил Борис.

Александр улыбнулся:

– Мы с тобой советские ученые, старик. А я, кроме того, еще и партийный человек. Улавливаешь связь?

– Улавливаю, – ответил Борис. Он помнил, с какой яростью Александр всегда отстаивал атеистическую точку зрения. Иногда Борису даже казалось, что старший брат воспринимает любую веру в высшее, разумное и персонифицированное начало как личную обиду.

– Вот погоди, Боря, – снова заговорил Александр и положил младшему брату руку на плечо. – Пройдет еще пара лет, и они узнают, на что способны братья Тереховы.

Кого именно имел в виду Александр, произнося слово «они», Борис не понял. Впрочем, уточнять у него не было желания.

– Когда-нибудь, – продолжил Александр, – лет через пятьдесят, мы с тобой будем сидеть в шезлонгах на берегу Средиземного моря (которое мы к тому времени, конечно же, переименуем в Море Революции). И ты скажешь мне, посасывая эту трубку: «Саша, как хорошо, что все получилось так, как мы когда-то загадали. Люди живут в обществе социальной справедливости. В мире нет больше ни болезней, ни голода. Труд превратился в творчество. И я счастлив, что мы с тобой сумели приблизить этот момент – в меру своих сил и способностей, конечно. А ведь все началось в тот день, когда ты подарил мне эту трубку. Помнишь?» Тут я нахмурю брови, сделаю вид, что усиленно вспоминаю, а потом кивну лысеющей головой и отвечу: «Да, кажется, припоминаю…»

Александр засмеялся, и профессор Терехов вздрогнул. На мгновение ему показалось, что смех этот доносится из старинного лампового приемника «Рассвет», стоящего на комоде. Терехов повернул голову и посмотрел на него. Приемник был мертв, шкала его не светилась. Профессор допил вино, затем поставил пустой бокал на подоконник, поднес руки к голове и, помедлив пару секунд, с силой потер пальцами виски.

– Ты знаешь, старик, – снова услышал он голос брата, – иногда, когда я еду в метро, я начинаю дремать, и тогда у меня возникает странное чувство. Я слышу шум поезда, слышу голоса людей, чувствую, как входят они в вагон и как из него выходят. Более того – я словно бы вижу их всех сквозь прикрытые веки. Усталую женщину, сидящую напротив, мужчину, стоящего возле схемы метро, с тубусом под мышкой… Всех других. А потом я выхожу из дремы и открываю глаза. И я не вижу ни этой женщины, ни этого мужчины… Вагон предстает совершенно другим, и наполнен он совершенно другими людьми.

Борис молчит. Ему нечего на это сказать. И тогда Александр продолжает: