— Прекрасно! Вот благоразумный вопрос! Вы решительны, господин граф. — Сцепив ладони, он быстро вертел большими пальцами. После короткого раздумья он сказал: — Здоровье папы Клемента XI ослабло. Все идет к тому, что его преемника надо будет установить в ближайшее время. Мы хотим, чтобы место на троне святого Петра занял член ордена.

— Не беспокойтесь — голоса кардиналов Германии, Испании, Италии будут отданы на конклаве вашему кандидату.

— Этого недостаточно. Франция — старшая дочь Церкви. Нам нужна поддержка Франции. Итак, или со щитом, или на щите. Людовик XIV никогда не простит нам союза с врагами.

— Людовик — пожалуй, но регент…

— Какой регент?

Немец загадочно улыбнулся.

— Послушайте, отец мой, вы что, думаете, что великий король бессмертен?

— Нет, конечно; но что означает этот намек на регентство? В случае смерти Людовика разве герцог Бургундский не сразу наследует заранее назначенную ему корону?

Дипломат тряхнул головой.

— Королю Франции, — возразил он, — не повезло с наследником… Единственный сын, которого королева Мария-Терезия подарила своему царственному супругу, должен был принять наследство своего отца, однако скоро шесть месяцев, как лежит, опередив его, в склепе Сен-Дени. Представьте, что то же самое произойдет и с сыном дофина, и он соединится с отцом в погребальной тьме. Кто останется тогда, чтобы занять трон, за который, кажется, так цепляется старый любовник Ментенон?.. Двое детей в колыбели, герцоги Бретани и Берри, а они, конечно же, будут нуждаться в поддержке опекуна. Вот тогда Франция прибегнет к регентскому правлению. Если у страны будет несовершеннолетний правитель, она не решится пускаться в военные авантюры, и, пользуясь этим, союзные державы будут принуждать ее к уступкам, на что монарх в расцвете лет никогда не пойдет.

— Вы заслуживаете похвалы, господин граф, — заявил монах бесстрастно. — Узнаю школу мессира Никколо Макиавелли, близкого друга Чезаре Борджа. Но скажите мне: эта болезнь, это несчастье, которые, как мне кажется, уж очень вам кстати, не будут ли они случайно из того же флакона, что и для последней королевы Испании и юного Леопольда де Бавьера, в пользу которого Карл II распорядился своей двойной монархией?

Господин д’Аррах покраснел.

— Да, знаю, ходили слухи о яде… Но император, мой августейший господин, выше подобных обвинений. Впрочем, можем ли мы помешать странной мести, обрушившейся на семейство Людовика?

— Странная месть!.. Объяснитесь, не понимаю…

В этот момент один из братьев, охранявших дверь, вошел и, наклонившись к преподобному, негромко сказал:

— Отец мой, дама, за неимением приглашения предъявившая только опознавательный знак, настаивает, чтобы ей позволили присутствовать на встрече Союза пяти, потому что, по ее уверениям, она должна сделать сообщение, столь же важное, сколь и неотложное.

— Это я вызвал ее, — заявил господин д’Аррах, — и она даст те объяснения, которых вы требовали от меня. Соблаговолите выслушать, и мудрость вам подскажет, насколько полезны, даже драгоценны могут быть ее услуги для нашего дела.

Францисканец на секунду задумался. Потом приказал ожидавшему у двери брату:

— Впустите эту особу.

Посетительница вошла. Она двигалась без видимого смущения, ровным и размеренным шагом. Это была крупная молодая женщина в строгом дорожном костюме, подчеркивающем талию, пышный бюст и округлые сильные бедра, она двигалась с грациозной поступью пантеры. Черные блестящие волосы придавали ее лицу бледность и холодность и делали его похожим на лицо статуи. Широкий лоб, волнующие глаза, тонкая, смелая линия рта. И все-таки эта красота производила зловещее впечатление. Лоб был испещрен множеством ранних морщин, под темными дугами бровей вспыхивало и гасло беспокойное пламя глаз; сжатые губы и слишком выступающие скулы указывали на нелюдимость и упрямство; ладонь, с которой она только что сняла перчатку, несмотря на мягкость формы и миловидность ямочек, размерами напоминала мужскую, решительную и способную на самую крайнюю дерзость.

Голландец, англичанин и итальянец рассматривали посетительницу с одинаковым нескрываемым любопытством, немец приветствовал с видом давнего знакомого, францисканец пристально смотрел на нее из-под маски. «Очевидно, — подумал он, — эта женщина не рядовая авантюристка».

Посетительница легко поклонилась ему — скорее в знак уважения мантии, чем человеку и, предупреждая вопросы, которых ожидала, начала голосом твердым и решительным:

— Отец мой, не удивляйтесь моему приходу. Я знала об этой встрече. Повсюду, где собираются враги короля Франции, повсюду, где замышляют сбить с него спесь, где сговариваются о его гибели, я задаю вопрос: «Нуждаетесь ли вы во мне? Я здесь. Я с вами».

— Назовите ваше имя, — попросил монах.

— Сейчас, — ответила она.

Потом, окинув слушателей тем же суровым взглядом, произнесла:

— Для начала скажите, как вам нравится такое имя: Ненависть, Месть, Справедливость! Я — рука, которой дано покарать версальского властелина, заставить его почувствовать ничтожество человеческой власти… Я — смерть и должна скосить вокруг него поросль, на которую он мог бы опереться в старости… Объявите ему войну, уничтожьте армию, нашлите на народ его страны ужасы вторжения, резни, пожара. Я проскользну во дворец, нанесу удары во тьме, и его потомки падуг. Он останется один, отчаявшийся, растерянный, среди могил, и некому будет закрыть глаза этому владыке, достигшему конца унылых лет, видевшему погребение цветущей юности, рожденной от его крови, видевшему, как высыхают и отмирают ветви, в которых он надеялся возродиться.

— Черт возьми, моя дорогая дама, — воскликнул Оверкерке, — похоже, великий Алькандр[7] сделал вам еще больше зла, чем нам, раз вы его так ненавидите.

Тяжело дыша и сверкая глазами, полыхающими мрачным огнем, едва сдерживая рыдания, она закричала:

— Что он мне сделал?! Что сделал?! — она прижала руки к груди. — Убил мою мать, вот что он сделал!

— Дьявольщина, — смущенно проворчал голландец.

— Его судьи приговорили ее, его палачи пытали, голова моей несчастной матери скатилась на эшафот… И он не позволил мне предать ее тело земле: они сожгли его на позорном костре и развеяли пепел по ветру.

— Но кто же была ваша мать? — воскликнул маркиз дель Борджо.

— И кто вы сами? — добавил Джон Черчилль. Молодая женщина посмотрела на него в упор.

— Дочь маркизы де Бренвилье и шевалье де Сент-Круа, — ответила она.

Трое мужчин, которые с любопытством приблизились было к ней, при таком откровении в ужасе отпрянули назад.