В том же 1897 году Германия захватила в Китае бухту Киао-Чао (Цзяочжоу). Узнав об этом, Дубасов отправил в Петербург телеграмму, испрашивая разрешение немедленно занять Порт-Артур.[52]

Трудные переговоры о долгосрочной аренде Россией этой крепости велись в Пекине уже не один месяц. Русские дипломаты старались убедить китайское правительство, что это необходимо для защиты Китая от Японии. Усилия дипломатов поддерживало Военное министерство. Однако управляющий Морским министерством адмирал П. П. Тыртов считал, что для зимней стоянки был бы более удобен какой-то порт на корейском берегу, ближе к открытому океану, а Порт-Артур не лучший вариант. Министр финансов С. Ю. Витте доказывал, что занятие Порт-Артура ухудшит отношения с Китаем, а между тем Дальний Восток приходится соединять с Сибирью по его территории (в то время начиналось строительство Китайско-Восточной железной дороги от Читы до Владивостока через Маньчжурию). Поколебавшись, Николай II встал на сторону военных и дипломатов.[53]

Тем временем Дубасов, опасавшийся, что Порт-Артур вот-вот захватят англичане, послал телеграмму на «высочайшее» имя – всё с той же просьбой разрешить немедленно занять крепость. Содержание ответа адмирал не сообщил никому. Из эскадры было выделено три корабля, и командир отряда получил запечатанный конверт, вскрыть который должен был по выходе в море. Выделенные для экспедиции корабли стали разводить пары. Был пущен слух, что в Корее беспорядки и русская миссия в Сеуле просит усилить охрану.

Английские крейсеры ночью тихо исчезли из гавани. Русский отряд вышел из Нагасаки утром. Через двое суток он подошёл к Порт-Артуру и обнаружил там два английских крейсера, которые загораживали фарватер. Дубасов отправил в Петербург телеграмму, требуя, чтобы наша дипломатия заставила англичан уйти. Между тем в английских газетах, издававшихся на Дальнем Востоке, началась шумная кампания против России.

Обстановка разрядилась, когда в Пекине была, наконец, достигнута предварительная договорённость об аренде Россией Порт-Артура сроком на 25 лет, а английский броненосец «Центурион» без всякого предварительного соглашения занял китайский порт Вэйхайвэй. Крейсеры ушли на соединение с броненосцем, и Дубасов вывел всю эскадру из Нагасаки в Порт-Артур. 13 марта 1898 года она вошла на артурский рейд, а на следующий день был высажен десант. 15 марта состоялось подписание конвенции между Россией и Китаем об аренде Квантунского полуострова (южная оконечность Ляодунского полуострова) с Порт-Артуром. 16 марта на Золотой горе был поднят русский флаг. В городе тогда проживало 4 тысячи китайцев и около 300 европейцев.[54]

Дубасов сразу же сделал Порт-Артур главной стоянкой русской эскадры. Между тем крепость находилась в том же полуразрушенном виде, в каком вернули её японцы. Срочно были составлены сметы на многие миллионы рублей, но из Петербурга деньги поступали с большими задержками. Государственная казна была отнюдь не такой бездонной, какой она казалась военным.

«Крейсер» не участвовал в занятии Порт-Артура, но в этом же году ему довелось дважды там побывать. Здешний пейзаж разительно отличался от Нагасаки и даже от Владивостока. До самого горизонта тянулись вереницы голых сопок, на которых летнее солнце быстро выжгло всю зелень. Внутренний рейд был мелковат для больших кораблей, поэтому эскадра стояла на внешнем рейде, открытом для всех ветров. Когда ветер дул с берега, на корабли несло тучи песчаной пыли.

С внешнего рейда город не был виден, заслоняемый высокой и обрывистой Золотой горой. На катере или на джонке (лёгкой китайской шлюпке), миновав узкий проход между Золотой горой и Тигровым полуостровом, можно было попасть на внутренний рейд и в порт.

С внутреннего рейда открывалась панорама Порт-Артура, типичного китайского города, в который ещё не успела вторгнуться европейская архитектура. Центральные улицы пестрели китайскими и японскими лавками. А дальше по отлогим склонам гор тянулись узкие улочки, мощённые крупным булыжником и застроенные китайскими фанзами, крытыми черепицей или камышом. Во многих фанзах промасленная бумага или бычий пузырь заменяли оконное стекло.

Российских извозчиков в городе ещё не было. У выхода из порта, в ожидании пассажиров, толпились рикши с лёгкими двухколёсными колясками. Завидев возможного клиента, они с криком его окружали, хватали за руки, тащили каждый в свою сторону. Русские сначала стеснялись ездить на рикшах. Но потом нашлись самые решительные и не стеснительные. За ними потянулись и остальные. Освоившись, стали даже поторапливать рикшу, когда дела заставляли спешить. «Говорят, человек ко всему привыкает», – с сожалением отмечал В. А. Мустафин, судебный чиновник, проживший в Порт-Артуре несколько лет.

Матросов отпускали с кораблей в город только по праздникам. Непременное в таких случаях пьянство нередко переходило в дебош. Офицер, завидев издалека шумную компанию матросов, спешил свернуть в переулок или зайти в какой-нибудь дом: встреча не сулила ничего хорошего. Уже тогда начиналось падение дисциплины на флоте.[55]

Дубасов выглядел уставшим и похудевшим. Возможно, он понимал, что совершил ошибку, перебазировав сразу чуть ли не всю эскадру в необорудованный и незащищённый порт. Посетив адмирала, командир «Крейсера» принёс радостную весть. Дело в том, что «Крейсер», как и «Рюрик», числился в составе Балтийского флота, а на Дальнем Востоке считался в командировке. Теперь начальство решило, что её срок для «Крейсера» истёк, и осенью настанет время возвращаться в родные воды. 5 ноября «Крейсер» отсалютовал новой «русской твердыне» на Дальнем Востоке и отправился в обратный путь. 6 декабря Колчак и Геркен были произведены в лейтенанты.

На подходе к Шанхаю штурман посадил судно на мель. Когда представился подходящий случай (в Коломбо на Цейлоне), командир списал неудачливого штурмана с корабля и отправил пароходом в Россию. Старшим штурманом был назначен А. Ф. Геркен, а Колчак стал его помощником.[56] Конечно, произошла явная несправедливость. Но трудно было обижаться на товарища по корпусу и по плаванию. Алёша Геркен был славный парень. И не его вина, что он сын адмирала.

В это время Колчак уже во многом иначе, чем прежде, смотрел на военно-морскую службу и на флотские порядки.

Главное, что не устраивало его, заключалось в том, что служба носила характер «чего-то показного, чего-то такого, что не похоже на жизнь». «На таких судах служат, но не живут, а мнение моё, – писал он, – что на судне надо жить, надо так обставить всё дело, чтобы плавание на корабле было бы жизнью, а не одною службою, на которую каждый смотрит, как на нечто преходящее, как на средство, а не как на цель».[57] Конечно, Колчак вовсе не считал, что на судне надо завести семью и растить детей. Вынужденная холостая жизнь во время плавания, иногда очень долгого, – с этим ничего не поделаешь. Хотя не все выдерживали такую жизнь, и она, по свидетельству многих, в конце концов портила людей. Но Колчак, по-видимому, имел в виду такую жизнь, какую, например, ведёт учёный в экспедициях, которые иногда тоже затягиваются. Но учёный при этом занят сутью дела, а не формальным исполнением обязанностей. Он не подсчитывает с тоской и скукой, сколько ещё дней осталось до возвращения.