В сходной ситуации в 1982 году во Франции сотрудники антитеррористической секции Елисейского дворца, созданной Франсуа Миттераном, сами подбросили вещественные доказательства в квартиру, чтобы скомпрометировать троих ирландцев, предполагаемых членов IRA, и поднять шум вокруг их ареста (решение Парижского уголовного суда от 24 сентября 1991 года).

В СССР проблема заключалась в том, что политика достижения результата любой ценой проводилась повсеместно и постоянно. В каждой из областей страны одним из видов деятельности начальника Управления внутренних дел (УВД) было «управлять преступностью» таким образом, чтобы регулярно докладывать в министерство об успехах, как несомненных, так и мнимых. Потому зачастую многие преступления или правонарушения не регистрировались, чтобы не портить статистику. Но еще важнее было не допускать понижения пресловутого процента раскрываемости по сравнению с прошлым месяцем, прошлым кварталом или прошлым годом.

Иногда можно было одним выстрелом убить двух зайцев: если удавалось не регистрировать правонарушения, где высока была вероятность, что виновных не найдут, уменьшалась статистика преступности, и одновременно удавалось избежать снижения процента раскрываемости.

Но вооруженный грабеж или убийство — это не мелкие проступки; Их трудно скрыть, но иногда можно занести в разряд менее существенных. Естественно, эти подтасовки могли применяться лишь в отдельных случаях, у милиции и прокуратуры оставалось немало дел, над которыми надо было всерьез потрудиться. В те времена статистика преступности была засекречена. Распад СССР и открытие некоторых архивов, в частности архивов Коммунистической партии, позволили узнать точные цифры. Из «строго конфиденциального» отчета мы узнаем, что в период с 1985 по 1987 год в СССР ежегодно регистрировалось два миллиона преступлений и правонарушений, среди которых насчитывалось около двадцати тысяч убийств (против шестнадцати-восемнадцати тысяч в Соединенных Штатах). В одной только Ростовской области ежегодно совершалось триста убийств.

Столкнувшись с этой лавиной дел, многие не слишком добросовестные следователи, торопясь раскрыть как можно больше преступлений, позволяли себе пользоваться запрещенными приемами, например, выбивать показания или подделывать улики. Иногда их изобличали и наказывали. Но нередко случалось, что за выговором или временным отстранением от должности мгновенно следовала премия за «раскрытое преступление». Потому неудивительно, что в начале 80-х годов у отдела криминальных расследований Ростовского УВД были лучшие результаты по стране — 90 % раскрытых преступлений. Дело Кравченко прекрасно показывает, какими средствами достигались подобные «успехи».

Так, навязанный следователям «процент раскрываемости» стал первой из множества причин, позволивших Чикатило в течение двенадцати лет безнаказанно заниматься своим кровавым ремеслом. Из-за собственной неосторожности он мог быть разоблачен и осужден, но снова без труда выбрался из этой ситуации. Убийство ребенка прошло без последствий, точно так же, как и сексуальные посягательства, на которые он отваживался в различных школах, где преподавал.

В 1991 году следствие установило, что убийство маленькой Лены было непредумышленным. Когда преступник затащил девочку в свою хибару, у него не было сознательного намерения ее убить. Все произошло почти случайно.

И все же это не был несчастный случай. Чикатило действительно намеревался изнасиловать девочку или по меньшей мере «удовлетворить свои сексуальные потребности», как выразится он сам впоследствии. Наверное, он думал, что еще одно проявление недостатка мужской силы будет не таким болезненным в присутствии беззащитного ребенка, который не способен насмеяться над ним. Кроме того, может быть, он помнил, что страх маленькой Любы, на которую он напал во время купания пять лет назад, возбудил его, и он снова захотел испытать эти ощущения.

В ходе расследования и суда так и не удалось установить, было ли убийство совершено во время изнасилования или сразу после него. Вопрос более важный, чем может показаться на первый взгляд: это «импульс» заставил его отнять жизнь у маленькой Лены во время совершения преступления? Или же перед ним, как и перед многими другими насильниками, ведущими внешне приличный образ жизни, встала дилемма: под страхом быть узнанным и выданным отпустить жертву или еще глубже погрязнуть в преступлении, чтобы уменьшить вероятность разоблачения?

Обе гипотезы подкреплялись основательными аргументами, и эксперты не смогли окончательно выбрать ни одну из них.

В пользу первой говорит то обстоятельство, что Чикатило после совершения преступления всегда проявлял величайшую осторожность, никогда не оставлял улик и очищал место убийства от всего, что могло бы его выдать. Рядом с трупом оставались лишь следы его ботинок, которые он не мог стереть. Во время этого первого убийства, похоже, он, напротив, был в панике. Более того, довольно глупо было выбирать местом действия хату, где за ним пристально наблюдали соседи, и он не мог этого не сознавать.

Зато в пользу второй гипотезы говорила его двойная жизнь. Для своей семьи он был заботливым мужем и любящим отцом. Окружающие считали его человеком интеллигентным (образованным, воспитанным), может быть, немного странным и избегающим общения с людьми, но добропорядочным гражданином.

— Я гордилась тем, что такой человек предложил нам поженить наших детей и породниться! — говорила впоследствии Соколова, теща его сына.

Эта женщина, которая часто бывала в доме Чикатило, ни разу не заметила в его поведении ничего особенного. Напротив, по ее мнению, именно он мог служить примером для молодых людей.

Чикатило осознавал, какой хорошей репутацией пользовался у семьи и соседей. Такое отношение врачевало раны его самолюбия, нанесенные учениками и коллегами, а также компенсировало унижения от неудачных любовных похождений.

Психиатры предположили, что ему надо было любой ценой сохранить картину благополучной семьи, чтобы иметь возможность сохранять имидж «порядочного человека», жертвы неблагоприятного окружения на работе и своих неуправляемых «импульсов». Таким образом он избавлялся от всякого самообвинения, что позволяло ему в течение двенадцати лет продолжать совершать преступления без комплекса вины. У него ни разу не было попытки к самоубийству. Напротив, во время следствия он так боялся смерти, что в ходе следственного эксперимента, оказавшись в тоннеле, впал в панику.

— Пойдем скорее, — крикнул он следователю, — нас здесь задавят!

Авторитет, которым он пользовался у близких, избавлял его даже от возможности осознать, какое он чудовище. Больше того, он позволял ему играть для самого себя роль нормального человека. Как мы уже знаем, он без колебаний назвал «безграничную доброту» одним из главных своих достоинств. По словам Чикатило, его доброта простиралась до того, что каждый год в новогоднюю ночь он поднимал бокал в память своих жертв.

Другое подтверждение второй гипотезы: с конца 1978 по сентябрь 1981 года он сидел тихо и не совершил ни одного преступления. Но ведь этот период времени соответствует следствию по делу Кравченко и заканчивается вынесенным ему приговором. Может быть, осторожность диктовала ему не поддаваться «импульсам», понапрасну не подвергать себя опасности? Или, как он заявил во время допроса следователю Костоеву, дело было всего лишь в обстоятельствах?