– Я тоже много где побывала, но поверьте – вовсе не с целью стать звездой.

Он ласково улыбнулся.

– Верю! А кстати, ради чего вы мотаетесь по свету? Ради какой цели ежедневно фотографируете сюжеты, которые повергли бы в шок самого Гойю?

– А кто вы такой, чтобы я с вами делилась сокровенным?

Он щелкнул пальцами.

– Не трудитесь, я и сам знаю. Это все из-за вашего отца, не так ли? Милого папочки, Джонатана Гласса, легенды вьетнамской войны. Человека, который сфотографировал собственную смерть.

– Да, Вингейт… Вы действительно порядочный сукин сын.

Он улыбнулся еще шире.

– А что поделаешь? Как сказал волк ягненку, «я виноват лишь в том, что хочется мне кушать!».

Самые отъявленные мерзавцы и негодяи часто обладают большим личным обаянием. Вингейт был как раз из таких. Я медленно перевела взгляд на ящик.

– И за эту самую смерть, – продолжил он тему моего отца, – ему была присуждена Пулитцеровская премия. Вот так и рождаются легенды, Джордан. Итак, что происходит потом? Юная дочь смело идет по стопам любимого родителя. Выходит, мы уже имеем дело с династией редкостных смельчаков. Скажите, Джордан, зачем голливудским сценаристам платят большие деньги? Вот же они – готовые сюжеты для блокбастеров! Между прочим, мне только сейчас пришло в голову… Мы можем убить сразу двух зайцев. Скажите-ка, кому принадлежат права на архивы вашего героически погибшего родителя?

– Я не верю в то, что он погиб, – глухо произнесла я.

Вингейт обратил на меня такой взгляд, будто я вслух усомнилась в том, что Нил Армстронг действительно побывал на Луне.

– Не верите?

– Не верю.

– Превосходно… что ж, так даже лучше. Мы могли бы…

– И я не намерена зарабатывать на его имени и на его работах.

Он с сожалением покачал головой.

– Вы не так меня поняли…

– Скажите лучше, Кристофер, что это за картина, которая так вам дорога? – перебила я, указав рукой на ящик.

Не успев быстро перестроиться на новую тему, он машинально ответил:

– Это картина одного неизвестного художника. Его полотна меня просто завораживают.

– Вам так нравится любоваться мертвыми женщинами?

Его глаза вдруг остановились. В комнате повисла пауза.

– Так что, Кристофер? Вы ответите на мой вопрос?

Он наконец вышел из оцепенения и пожал плечами.

– Надеюсь, я не обязан отвечать на все ваши вопросы, Джордан? Да и с чего вы взяли, что его женщины мертвы?

– Вы знаете этого художника?

Вингейт сделал большой глоток из своей чашки и аккуратно поставил ее на стол. А я тем временем незаметно опустила руку в карман и ощутила приятный холодок металлического газового баллончика.

– Вы спрашиваете об этом как журналист или как коллекционер?

– Кроме новых впечатлений и визовых штампов в паспорте, мне нечего коллекционировать. Какой из меня собиратель искусства? Посмотрите на мои туфли!

Он вновь пожал плечами. Я уже успела заметить, что он умеет разговаривать не только словами, но и жестами с ухмылками.

– По внешнему виду человека нынче сложно определить, как он зарабатывает себе на жизнь. И сколько.

– Мне нужно встретиться с этим художником.

– Даже не мечтайте об этом.

– Могу я по крайней мере взглянуть на картину?

– Почему бы и нет? Тем более что вы ее уже видели. – Он подошел к ящику и погрузил руки в его чрево. – Вы не могли бы мне немножко помочь?

Я испытала секундное колебание, вспомнив о тяжелом гвоздодере. Впрочем, Вингейт был сейчас не похож на человека, готового убивать. А мне много раз приходилось быть гораздо смелее в ситуациях, когда меня окружали самые настоящие убийцы с автоматами наперевес.

– Придерживайте крышку, чтобы она мне не мешала.

Я поставила свой капуччино на стол и отодвинула крышку. Вингейт, напрягшись, поднял из ящика картину в тяжелой золоченой раме.

– Ну, любуйтесь.

Я медлила. Мучительное желание увидеть картину боролось во мне со страхом. И все же выбирать не приходилось. Кто знает, может быть, я узнаю одну из жертв похищений.

Едва взглянув в лицо этой женщины, я сразу поняла, что никогда ее прежде не видела. Таких на улицах Нового Орлеана ходят тысячи, десятки тысяч. Смуглая кожа – у нее в роду явно были мулаты – и особенная южная красота, которую редко встретишь в других американских штатах. Впрочем, я сразу подметила в ней нечто странное. Кожа была мраморно-матовой. И эти остановившиеся глаза, которые мне уже приходилось видеть на других картинах. Разумеется, любой портрет не более чем портрет – он никогда не будет живее оригинала. Но здесь жизнь отсутствовала в принципе. Как таковая.

– «Спящая женщина номер двадцать», – вполголоса произнес Вингейт. – Эта картина нравится вам больше, чем те – на первом этаже?

Я наконец оторвала глаза от этого безжизненного взгляда и рассмотрела другие детали. Женщина сидела, привалившись спиной к стене. Колени ее были прижаты к груди. Голова склонилась на плечо. Ее обнаженное тело было самым тусклым пятном на красочно расписанном полотне. Яркие занавески, голубой ковер, лучи солнца, льющиеся через оставшееся за кадром окно. Все предметы были написаны в обычной манере живописца, и лишь натурщицу художник изобразил предельно фотографично.

– Мне эта картина совершенно не нравится, – медленно отозвалась я. – Но тот, кто ее написал, безусловно, очень талантлив.

– Фантастически талантлив, я бы сказал! – горячо воскликнул Вингейт. – Ему удается создавать эффекты, которые другим не под силу. Все эти современные концептуальные идиоты, которые рисуют кровью и вкладывают в руки статуй настоящие пистолеты, а потом вламываются ко мне с видом победителей и ждут похвал, – не более чем ярмарочные шуты в сравнении с этим… Вот где истинная концептуальность! Оцените ее!

– Он что, гений, этот художник?

– Задайте мне этот вопрос лет через пятьдесят.

– Как бы вы охарактеризовали его стиль?

Вингейт даже почесал в затылке.

– Трудно сказать… Его стиль постоянно меняется. Начинал он со стопроцентного импрессионизма, который уже не цепляет взгляд. У нас нынче импрессионистов как собак нерезаных. Но даже тогда его работы были особенными. А где-то между пятой и двенадцатой картинами его техника вдруг преобразилась. Вы когда-нибудь слышали о группе «Наби»?[12]

– О ком?

– О «пророках». Боннарде, Денис, Вийяре?

– О своих познаниях в области искусства я лучше промолчу.