В квартире Медведевых были те же сортир, куть, раковина, но комната только одна, четырнадцатиметровая. Марфа с мужем спали на кровати, а сыновья на полу, каждый вечер расстилали тюфячок, утром убирали. Еще из обстановки — стол, стулья, швейная машинка, сундук, книжные полки, сколоченные Петром из обструганных досок.

Куть, как и в деревенском доме, была местом, где Марфа толклась почти целый день. Ставила тесто, шинковала продукты, чтобы потом сварить щи на общей кухне, чистила рыбу, лепила пельмени, стирала белье. Но в деревенском доме не было подвода воды, тут — пожалуйста. Благодать. Где есть вода, там грязи и грязных не бывает. Марфа бдительно следила, чтобы ее мужики вымыли ноги на ночь. Они по очереди задирали ноги в раковину и мыли их студеной водой с мылом. С хозяйственным, не сметь туалетное земляничное трогать! А вытираться тряпкой, что для бестолковых на гвоздике внизу подвешена! Не хватать полотенце, что на гвоздике повыше, оно для лица!

Мыться ходили в баню на Разночинной. По выходным дням по улицам Ленинграда, большинство жителей которого ванных не имело, текли мини-демонстрации — народ шел в бани. У многих в руках шайки и березовые веники. Потому что было две очереди — для бесшаечных, часа на три, и для тех, кто со своими шайками — часа на полтора.

Петр, Александр Павлович и мальчики мылись в общем мужском зале, при котором была парилка. Марфа, Елена Григорьевна и Настя — в семейном отделении, представлявшем собой помещения с комнатой для раздевания и собственно ванной комнатой. Первым делом Марфа драила со щелоком корыто ванной — неизвестно, какой вшивый тут до них мылся, а уборщицам, что после каждого посетителя обязаны порядок наводить, доверия нет. Потом в чистую ванну, наполненную водой, Елена Григорьевна из флакона с духами добавляла несколько капель, забиралась сама, нежилась несколько минут, мурлыкая, манила пальчиком дочь. Настя присоединялась. Марфа сидела напротив на лавке, любовалась ими. Точно две сестрички — беленькие, хрупкие, нежные, шаловливые. Елена Григорьевна мало внимания уделяла дочери, и Марфа видела, как радуется Настенька этим моментам — когда они с мамой нагие, беззащитные, но очень веселые, в ароматной воде. Однако времени нежиться не было: сеанс длился сорок минут, за десять минут до его окончания уборщица принималась тарабанить в дверь, поторапливать. Марфа вставала, подходила и начинала их мыть намыленной вихоткой, как она по-сибирски называла мочалку, сначала мать, потом дочь, быстро, ловко и тщательно. Сама Марфа мылась последней, Елена Григорьевна и Настя вытирались и надевали белье. В комбинашках поверх трусов и лифчиков они возвращались к Марфе, стоявшей на четвереньках в ванной и принимались специальной, жесткой как щетина вехоткой, в четыре руки драить Марфе спину. Это был единственный акт их прямого участия, заботы о Марфе, других она не допускала, да никто и не стремился. Но уж очень Марфа любила настоящую баню. По своей воле ходила бы в женское отделение с парилкой. Отпустить же Елену Григорьевну и Настю одних и думать было нечего. А привести Елену Григорьевну — с шайкой, к трем десяткам голых баб — все равно, что птичку певчую из клетки вытащить и бросить в курятник, от нее и перышка потом не найдешь. За годы жизни в Ленинграде Марфа бывала в парилке всего несколько раз — когда барыня отдыхала в Крыму.

Разговор с Камышиными состоялся в банный день после обеда. Марфа накрыла чай и, опустив руки по швам, проговорила смущенно:

— Обсудить надо.

— Что? — поднял голову от газеты Александр Павлович.

Произнести слово «сватовство» Марфа не решалась.

— Дык сдаваться мы пришли, — и, повернув голову к двери, крикнула: — Митяй, заходи!

Он давно стоял за дверью, в коридоре, ожидая сигнала. Мать очень нервничала, ее волнение передавалось Митяю, хотя они с Настей уже все обсудили и решили: если родители поднимут вой, собирают вещи и уходят из дома.

— Приятного аппетита! — с порога начал Дмитрий. Его не успели поблагодарить, как он выпалил: — Прошу руки вашей дочери! Она беременная, я ее люблю, и она меня любит.

— Кто беременный? — глупо переспросил Камышин.

— Я-а-а, — пропищала Настя.

Камышин начал наливаться багровой краской. Елена Григорьевна прикурила папиросу. Марфа испугалась. Она была воспитана в почтительности, беспрекословном уважении к старшему мужчине в доме. И то, что этот мужчина по пьяни, бывало, зажимал ее в углу, никакого подрыва его авторитету не наносило и не значило, что можно схалтурить и не приготовить ему с утра костюм, крахмальную рубашку, не надраить ботинки.

— Молокосос! Школяр! Подонок! — Голос Александра Павловича набирал силу. — Я тебя по стенке! Мокрого места не останется!

— Папа, пожалуйста! — захлюпала Настя.

Отец повернулся к ней:

— А ты? Как гулящая девка, как шлюха…

— Александр Павлович, — шагнул вперед Дмитрий, — я вас попрошу выбирать выражения!

— Выражения? Я сейчас так выражусь на твой наглой морде, что кровью умоешься!

— Попробуйте! — напрягся и зло процедил Дмитрий.

— Ой, да что же это! — всплеснула руками Марфа. — Да как же это, люди добрые! Жили не тужили, в согласии и дружбе…

— А потом твой сын наплевал нам в душу!

— Я не… — начал Дмитрий, но получил от матери ощутимый тычок в бок.

— Не ерепенься, покайся!

— В чем, собственно? Хорошо! Александр Павлович, Елена Григорьевна, я бы принес извинения, если бы видел основания для них. Возможно, вам наши… действия кажутся несколько… преждевременными. Но у нас есть оправдание.

— Какое, интересно? — Камышин еще клокотал, но старался подавить гнев.

— Мы любим друг друга, — примирительно улыбнулся Дмитрий.

— Очень-очень, — тихо подтвердила Настя.

— Дык что теперь яроститься, — заговорила Марфа. — Дитё-то уже есть и не рассосётси.

«Это точно», — мысленно согласилась и вздохнула Настя. Пока ребенок не зашевелился, они с Митей надеялись, что все собой как-то «рассосется», по-детски прятались от последствий, которыми обернулись помрачительно восхитительные минуты настоящей близости.

— Только пусть «дитё» не называет меня бабушкой, — подала голос Елена Григорьевна. — Мне нравится манера европейцев величать грэнд-пэренс по имени. А если ребенку будет трудно произносить Елена или Лена, то пусть зовет меня Лёка. Правда, мило — Лёка?

На нее уставились в недоумении — так далеко ни чьи помыслы еще не простирались. Пожелание Елены Григорьевны мгновенно остудило накал страстей. Обычно она уклонялась от обсуждения бытовых проблем, но если уж снисходила, то умела замечанием нелепым, глупым, наивным, не по теме, отрезвить присутствующих.

— Прекрасно! — усмехнулся Александр Павлович. — Но мне-то как раз не понравится, если ребенок станет величать меня Сашок.

Марфа перевела дух: коль повели речь об именах, то гроза миновала.

— Папа, может, предложим Марфе и Дмитрию присесть? — спросила Настя.