Вот уже три недели не прекращались эти волшебные, странные встречи, когда, за минуту до этого величественный и недоступный, он вдруг условленным меж ними знаком, движением пальцев правой руки, давал ей понять: пора! И через минуту она исчезала, то поднимаясь к себе, то скрываясь в дальней, обговоренной накануне беседке. Она ждала; он являлся, счастливый и страстный, похожий чем-то на мальчишку юнкера, сбежавшего на свиданье.

А как строго и как забавно пытался он это скрыть от нее! И она поддавалась этой игре. И лукавила с ним только в этом. Он казался ей всемогущим не своею царскою властью, но мощью взрослого, уверенного в себе мужчины, который наслаждается в ней тем, что сначала так смущало ее, — этой ее наивностью и этим истинным чувством преданности и жертвенности с ее стороны, которых он не может не чувствовать. Он же так умен!..

Вот он скользнул незамеченный (а ведь такой рослый!) в виноградную резную листву, слушал мгновенье ее дыхание, обнял внезапно и точно губами — поцелуем — подхватил тихий ее вскрик испуга.

Они целовались торопливо и страстно.

— Сегодня… жди, — шепнул тихо, томно…

Лишь государь отбыл — и Алине объявлено было, что дежурства ее при особе ея величества слишком часто случались в последнее время, а посему ей полагается отпуск на три недели. Она может располагать собою по своему усмотрению. Алина отлично поняла: не только интимные вечера у императрицы, но даже и общие церемонии при Дворе оказались на время ей недоступны.

Ее это только обрадовало: значит, к ней отнеслись серьезно.

Алина тотчас поехала к Мэри.

— Я понимаю, дорогая: тебе теперь скучно, — сказала Мэри, погрустнев всем лицом. — Прежде ты чаще у нас бывала…

Алина смолчала: это была очевидная правда. Между тем Мэри казалась ей уже девочкой.

«Какое мне, в сущности, дело, — подумалось ей, — до этих шпилек ее, до нее самой и вечных ее разговоров о Жорже? Отношения их сейчас видны; да и нет у них никаких отношений! Только ребенок может придавать такое значение взглядам, словам… А эти вечные ее недомолвки, полунамеки, точно Мэри что-то известно такое, что известно также и мне, — и даже известно ей больше… Право, мне скучно с ней!»

Алина с грустным каким-то удивлением вспомнила о недавнем своем чувстве к д’Антесу, — вспомнила и дядюшку вдруг зачем-то, и эту его беготню в исступленье по кабинету.

— А ты знаешь, я вчера отказала Жоржу, — не сдержалась, сказала Мэри и улыбнулась гордо, точно поведала о великой своей победе.

— В самом деле?! — Алина искренне удивилась.

— Ну да! Он снова было начал к нам ездить, и все такое. Но я преотлично знаю: за месяц, что он у нас не был, мадам Пушкина отказала ему или, вернее, осталась верна своему бешеному арапу. Короче, я вовсе не собираюсь кого-нибудь замещать в его этом сердце!

— Кто же сейчас твой избранник?

— Обойдемся пока без них! — сухо отрезала Мэри.

Алина вспомнила тут о Базиле:

— Осоргин бывает у вас?

— Он, верно, будет и нынче, — сказала Мэри надменно, но с любопытством взглянув на Алину. — Однако не его же мне полюбить, даже и с горя?

«В самом деле», — подумалось Алине. И она поскорее уехала.

К чему эти встречи? Зачем?..

Лишь теперь Алина поняла, что такое эта ее «свобода». Дома дядюшки она избегала, во дворце ее едва терпели. Она вызывала придворную карету и ехала в театр, на вернисаж, в магазин, — ах, куда-нибудь!.. Душа ее была тревожна, каждую ночь снился ей он. Алина ждала государя, веря: он возвратит ей то упоительное волнение полускрытого счастья, которым она жила весь этот последний месяц. Однако сердце теснила неотвязная, странная ей самой тоска.

Как-то на вернисаже возле одной из картин она увидела фигурку Пушкина. Он, как обычно, был одет небрежно до невозможности, в какой-то странной бекеше в красную и зеленую клетку: одной пуговицы на хлястике не хватало. Рядом стояла божественная его Натали в палевом платье с черным бархатным корсажем и в соломенной широкополой шляпе. Этот выдержанный в итальянском духе наряд еще больше подчеркивал странно печальный косящий взгляд ее, точно исполненный укоризны. «Кружевная душа» — вспомнила Алина прозвище Пушкиной в свете. Рядом с ней была, в темно-бронзовом, смуглая ее сестра Катрин, несколько сухопарая, и еще одна белокурая дама, с быстрыми голубыми глазами, в лилово-синем, цвета лесного колокольчика, платье. Ее Алина еще не знала.

— Так познакомьте нас! — громко сказала дама, и Пушкин, издали было поклонившийся Алине, подошел к ней, дернув толстыми губами:

— Вы скучаете? Мы тоже. Пойдемте вместе скучать!

Он подвел Алину к дамам. Незнакомка звалась Идалиею Григорьевной Полетикой.

Удивительно свежая и смешливая, с улыбкой пленительной и живой, она была почти красавица. Но что-то тяжелое показалось Алине в подвижном ее лице, — наверное, слишком веский, готовый дрожать подбородок.

Полетика тотчас затараторила, закружила Алину, осмеяла вернисаж, и погоду, и скуку. Через минуту Алине уже казалось, что она знакома с Полетикой вечность. Ее злой и веселый взгляд на мир покорил Алину.

«Право, с этой женщиной можно ничего не бояться в свете», — подумалось ей.

— О, идите же к нам, милый Пьер! — закричала Идалия Григорьевна вошедшему в зал высокому черноусому кавалергарду. Тот с видимым смущением подошел. — Познакомьтесь, Алина: это самый добрый и самый скучный человек в Петербурге!

— Петр Петрович Ланской, — сухо поклонился военный.

— Чем это вы так недовольны? — сразу спросила его Полетика, чуть нахмурясь.

— Ничем. Наверно, погодой, — холодно ответил он.

Пушкин от них отошел, и Алина вдруг почувствовала тревогу. Она исходила от всех здесь. Безмятежной казалась одна Натали.

В вестибюле к ним подошел д’Антес. Полетика бросила руку Ланского и взялась за него. Катрин вспыхнула. Д’Антес смотрел своими неподвижными голубыми глазами на Натали.

Мимо промчался Пушкин. Белки глаз его на смуглом лице, казалось, светились.

Дождь лил с утра ледяной, беспрерывный. Стук капель о стекла, о жесть подоконников раздавался во всех залах, комнатах, переходах, и этот настойчивый стукот не могли заглушить ни толстые стены, ни портьеры, ни шорох платьев и всегда во дворце тихий, как гудение пчел, людской говор. Государь вернулся! И точно не три недели, а три года не вставало солнце над Петербургом, — вернее, над той его частью, что вращалась вокруг Двора. Возвращенье царя заставляло сердца придворных каждый раз сжиматься в непонятном, детском каком-то волненье: каждый раз им казалось, что наступает новая, иная эпоха. И тогда привычная зависимость от движенья бровей, от скоса зрачков белесых державных глаз ощущалась вдруг ими по-свежему остро. Сколько маленьких драм происходило в сердцах и головах людей — людей, порою пустых, порою холодных! Что ж, вновь на минуту казалось им, что в самом деле будут серьезно решаться и рушиться судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем жив иной человек в земной сей юдоли. Проходило, однако ж, дня три, и рутина буден, пусть и Двора, смывала с душ это почти весеннее тревожное возбужденье. Судьбы, то есть карьеры, то есть все, чем здесь жили, устраивались большею частию постепенно, плавно, почти незаметно. Порой оставалось место даже для чувства…