Он как угадал, когда прийти.

Мамы с Игорьсергеичем не было дома, они ушли на очередную премьеру, а Нина делала уроки. Был уже разгар сентября, но вполне тепло, прело и сухо. Бабье лето как-то по-бабьи заправляло во дворе: обдувало теплым ветром сушащееся белье, прибивало по углам пыль, иногда вдруг вздорно поднимая ее в воздух, загадочно шептало листьями старой чудом сохранившейся липы посередине двора. Был уже вечер, не поздний, но темнеющий, окошки в дворовых домах уютно горели живым желтым светом, многие были настежь распахнуты и, как всегда, слышалась негромкая и печальная музыка из радио, которое тетя Труда ставила на подоконник для оживления дворовой атмосферы. Ей казалось, что так правильней.

Она жила высоко над землей, и в ее маленькой квартирке всегда висел запах древней невыветриваемой затхлости, старых, выдохшихся еще в молодости духов, книжной пыли, хотя и книг-то особо не было, человечьего сала и жареного лука. Этот букет был необъясним, но постоянен. Тем более лук она никогда не жарила.

Тетя Труда была смешная. Нине особенно нравилась ее прическа: она носила на голове башню, которую, как себе придумала девочка, раз в неделю, не чаще, сооружали домашние гномики, пока тетя Труда спала. Разбирали немного спутанные волосы на пряди, потом запутывали, пыхтя, каждую прядь еще сильнее и наконец — ррраз! — одновременно сбегали все к центру головы, чтобы эту новую вавилонскую башню закрепить. Но кто-то из гномиков работал не слишком прилежно, и поэтому Трудина прическа всегда выглядела всклокоченной. Некоторые пряди отказывались закрепляться на верхушке и нехотя падали к богатырским плечам. Но вообще Труда была хорошей. Мама Варя ее ценила, с удовольствием и уважением с ней общалась и пользовалась ее советами, но немного брезгливо относилась к тому, чем она занимается.

Тетя Труда была спекулянткой. Нина не до конца понимала, что это конкретно за профессия, но мама как-то объяснила, что это просто торговка. «Продавщица, что ли?» — спросила Нина. «Нет, именно торговка», — резко ответила мама. И все, и дальше не последовало никаких уточнений. А Лелька, добрая душа, объяснила, что Трудин брат-близнец уехал за границу, осел там, как тесто, и присылает теперь сеструхе тряпки, которые она с энтузиазмом толкает соседям. На это и живет. Тряпки были яркими и броскими, но какими-то несвежепахнущими и ношеными на вид. Тем не менее торговля шла бойко, и, когда раз в месяц или два большая Труда шикарно въезжала во двор на такси и водитель вытаскивал на свет божий два огромных чемодана, все старались оказаться первыми, чтобы отобрать лучшее. Кто-то из соседских мужиков обязательно помогал Труде с чемоданами и вволакивал их на третий этаж в маленькую квартирку, хотя она и сама спокойно могла их допереть. Но все-таки иногда вспоминала, что как-никак женщина и ни к чему было еще раз всех убеждать в своей вечной самодостаточности. Труда отдувалась, будто сама притащила чемоданы, утирала пот со лба и запиралась на все замки, чтоб никто ненароком не пролез в щель без очереди. Лестница уже наполнялась жаждущими соседями, которые мирно ждали, поскольку звонить и стучать было бесполезно.

— Сейчас, только расставлю экспозицию! — кричала она через дверь желающим и, мощно пыша гормонами, в основном адреналином, а местами и тестостероном, распахивала чемоданы. Мужского в ее облике было все-таки чуток больше.

Экспозиция раскладывалась довольно долго и тщательно. Во-первых, Труда старалась как можно выгоднее развесить по квартире товар, во-вторых, хотела непременно примерить понравившееся сама.

Но сначала она скидывала с себя всю одежду и надевала китайский халат, который приехал в самой первой посылке много лет назад и с тех пор стал ее любимой бессменной домашней одеждой. Хотя, взяв его в руки, она обычно секунду мешкала, вспоминая, какой сегодня день, ведь три дня, начиная с понедельника, она носила его на яркой парадной стороне, а утром в четверг торжественно выворачивала халат наизнанку и надевала уже на «чистую» сторону. В воскресенье стирала, ведь Гертруда Николаевна считала себя чистюлей. И так из недели в неделю. Ярые белые соцветия на коричневом фоне халата активно распускались на Трудиных телесах, прикрывая собой все, что по-боевому выпирало. К середине недели, а точнее, в четверг цветы — а это были крупные хризантемы с зелеными листочками — мутнели, грустнели, тускнели, теряли свою былую привлекательность и как бы растворялись в изнаночной дымке. Зато на свет божий неистово вылезали драные кривые швы, которые, казалось, ждали выхода в люди и победно топорщились всеми своими неистребимыми китайскими нитками, образуя игривый колышащийся ореол вокруг обширного Трудиного организма и делая его тем самым еще крупнее. Труда подпоясывалась широким самодельным кушаком, который не имел изнанки, и шла сортировать товар по комнатам.

Иногда в этом ей помогала подруга, специально приезжающая в дни поставок из Конакова, а поскольку такой выезд считался праздничным — а как же, Москва, центр, заграничные вещи, выход в люди, — то и одевалась она в нарядное, и это нарядное было всегда одним: розовым гипюровым платьем, бежевый чехол которого заканчивался очень рано. Платье, видимо, было прикуплено у той же Труды и очень нравилось подруге, даже не оно само, а то, как к нему присматривались мужчины, стараясь разглядеть под полупрозрачными розовыми завитушками кружев просветы увядающей кожи. Подруга занимала кресло в углу комнаты, чтобы был побольше обзор, бесстыдно садилась ногу на ногу и следила за примеркой, как за спектаклем в театре. А когда раскрасневшаяся после примерки публика несла отвоеванную вещичку Труде, чтобы купить, тетка в вечно розовом подбадривала народ зычным голосом:

— О-о-о-о-о, пошла вода гор-р-рячая! — так, видимо, выражая свое довольство.

В большой комнате — «зале», как называла эту спичечную коробку Труда, — они вывешивали женскую одежду, а в спаленке — мужскую. Труде было приятно, что в ее девичьей перебывало, раздевалось и красовалось перед зеркалом так много мужчин. Ночами осознание этого подводило ее через возбуждение к крепкому безмятежному сну: ей представлялись все мужчины разом, которые переодевались у нее в спальне. Они молча и деловито стояли плечом к плечу вокруг кровати, на которой лежала разомлевшая от плотских фантазий Труда. Мужчины в ее грезах были разные, словно на ВДНХ — длинные и кургузые, постарше, а значит, поопытнее, и поюнее, а значит, совершенно необузданные и во всех отношениях крепенькие, красивые и с изъяном, романтичные и суровые, военные и гражданские — всякие, на любой вкус и желание. Она мечтала то об одном, то о другом, выхватывая какой-то понравившийся образ из этой молчаливой массы мужиков, и ей казалось, что она уже слышит совсем у уха его хриплое прокуренное дыханье и протяжный животный стон, видит, как все остальные на нее смотрят, все так же молча и заинтересованно, и она спокойно и счастливо засыпала, стерев границы между волшебными снами и своей обычной одинокой жизнью в халате.

Радио тети Труды мурлыкало что-то приглушенно-приятное. Нине нравились ее вечерние мелодии, песни про любимый город может спать спокойно и ну что сказать вам, москвичи, на прощанье. Они настраивали на спокойный лад, всегда шли фоном, шепотком, их вроде и не надо было специально слушать, они жили своей воздушной жизнью и были неотъемлемой частью дворовых звуков.