Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Старший возвращался к старым привычкам. Однажды он вынес во двор таз с теплой водой, ножницы и расческу. Опустился у подушек на колени, с помощью мокрого полотенца осторожно смочил малышу волосы. Подровнял волосы с одной стороны, затем взял малыша за щечки, чтобы повернуть его другой стороной, и повторил манипуляции. Осторожно высушил. Теми, прошлыми, мягкими движениями. Но для того, чтобы все вспомнить, требовалось время, а каникулы длятся всего два месяца. Когда их машина остановилась перед домом на лугу, старший не вышел, не попрощался. Тем не менее его возвращение в школу было менее болезненным, чем до этого. Он знал, что брат в безопасности. Знал, что у него самого есть будущее. Впервые эти два факта не противоречили друг другу. Он думал о монахинях без гнева. Они хорошо смотрели за малышом. Старший успокоился. Он каждый день вспоминал, как малыш почти пел в своей кроватке, и черпал в этом воспоминании силы. Он даже иногда закрывал учебники по математике и слушал музыку, ходил в кино, общался с ребятами. Конечно, он знал, что никогда не будет душой компании, ему не хватало легкости. Он всегда носил с собой список тем для разговора на случай, если наступит тишина, если какой-нибудь нескромный вопрос выведет его из себя. Если его собьет какая-либо фраза, произнесенная непринужденным тоном. Расслабляться нельзя. Запрещено. Цена, которую пришлось бы заплатить, была слишком высока. Никто не мог пробить стену, но ему самому все же иногда удавалось быть помягче. Он смеялся, забывался и даже один раз влюбился. Это было все, что он мог предложить другим. Когда он думал о малыше, всегда улыбался. Малыш был далеко, но незримо присутствовал рядом со старшим. В торопливом движении ужа, в воздухе, насыщенном ароматом цветущих вишен, или в поднимающемся ветре. Тогда ему казалось, что он слышит, как дрожат деревья у реки. Красота всегда будет в долгу перед малышом. Старший был в этом убежден. Перспектива увидеть малыша в следующие каникулы больше не бередила ему сердце. Напротив, он чувствовал радость и был уверен, что ему не придется снимать очки. Он с нетерпением ждал, когда снова увидит спокойного малыша. Это было новое и мощное чувство. Он прошел испытание и стал сильным. Он часто думал, что, возможно, малыш и был «неполноценен», но кто еще дал ему столько, сколько его младший брат? Само его существование было ни с чем не сравнимым жизненным опытом. И хотя старший утратил привычку доверять людям, раскрывать душу, приглашать в гости друзей, он получил в дар эту драгоценную любовь. Поэтому он решил выйти из машины, когда она в следующий раз остановится перед домом на лугу. Возможно, он даже пойдет и побеседует с монахинями.
Но следующего раза не было: старшему сообщили, что малыш умер. Так же тихо, как жил, сказали монахини, с которыми старший так никогда и не поговорил. Его хрупкое тело просто сдалось. Он перестал дышать, ему не было больно. Началась эпидемия гриппа, малыш все больше кашлял, и эпилептические припадки становились все чаще, он медленнее глотал, прием пищи занимал все больше времени. Он давал людям все, что мог, и обходился тем немногим, что давали ему. Силы были на исходе. Однажды утром малыш не проснулся. Монахини утирали слезы. Тело положили в специальной комнате в задней части дома, рядом с прачечной. Тут раздавались обычные звуки: шорохи и шаги по плитке. Старший ничего не понимал, действовал, как робот. Он только подумал, что впервые вошел в дом, где обитал малыш. В коридорах пахло картофельным пюре. Высокие кровати у стен были окружены съемными решетками. Старший обратил внимание на отсутствие подушек и мягких игрушек, что показалось ему хорошей мерой предосторожности. Одеяла были бледно-желтого цвета. На стенах висели плакаты с изображением утят, птенцов и котят. Никаких рисунков не было, поскольку ни один ребенок здесь не умеет держать карандаш, подумал он. Окна выходили в сад. Открывали ли окна, чтобы малыш мог слышать разные звуки? Скорее всего. Войдя в комнату, старший снял очки и закрыл глаза. Он почувствовал твердый край и пришел к выводу, что это гроб. Он наклонился, дотронулся носом до чего-то холодного и мягкого, это была щека малыша. Старший открыл глаза. Он увидел полупрозрачные закрытые веки, испещренные крошечными голубыми сосудами. Ресницы бросали на белую кожу тень. Полуоткрытый рот. Малыш не дышал, что было логично. Колени немного согнуты, но поскольку ножки давно искривились, носки касались стенок гроба. Сжатые в кулачки руки сложены на груди. Старший спросил, может ли он забрать сиреневую пижаму.
В деревне мать в ночной рубашке впилась мужу зубами в плечо и прижалась к нему. Он обнял ее, и они оба упали на пол. Дочь до самого рассвета стояла у окна спальни и смотрела на гору. Старший ничего не делал. Впервые за много лет он не встал, не вышел во двор и не прижался к нам, камням, лбом.
На похоронах было много народу, хотя, конечно, малыш никого из них никогда не видел. Люди пришли, чтобы поддержать родителей. Двор был полон. Затем все медленно поднялись на гору, потому что здесь мертвых хоронили в горах. У семьи было свое крошечное кладбище — две высокие белые стелы, окруженные фигурной решеткой, которая была чем-то похожа на балкончик, а старшему напоминала кроватку малыша. Двоюродные братья разложили тряпичные стулья, поставили виолончели на траву и вынули из футляров флейты. Раздалась музыка. Когда пришло время, люди отошли в сторону, и старший остался в одиночестве. Он этого не заметил. Гроб осторожно опустили на веревках. Когда он погрузился в чрево горы, старшего охватил страх, такой сильный, что он подумал: «Надеюсь, ему не холодно». Затем, приковав взгляд к земле, которая медленно поглощала малыша, старший, осознавая, что прощается с братом, дал ему обещание, которое никто не услышал: «Я тебя не забуду». На похороны пришел врач, который когда-то вынес вердикт и следил за состоянием малыша в течение восьми лет. Он напомнил, что малыш прожил гораздо дальше, чем должен был. Он также сказал, что эта маленькая неожиданная жизнь стала доказательством того, что медицина не может всего объяснить. «Думаю, потому что его очень любили», — шепнул он родителям.
С тех пор старший рос, ни к кому