Харьков занимали и освобождали несколько раз. В последний раз освободили на год и два дня ранее Парижа — 23 августа 1943 года. Освободив, обнаружили, что освободили развалины. По рассказам очевидцев, с балконов домов и с харьковских каштанов (преобладающая порода харьковского дерева) свисали странными плодами трупы мужчин и женщин. «Комиссаров, партизан и евреев…» Вопреки сегодняшнему взгляду на исключительную трагическую судьбу еврейского народа, на территории России евреям предоставлялось тевтонами скромное третье место. Выстроив пленных, тевтоны имели обыкновение командовать: «Комиссарэн, партизанэн, юдэн… шаг вперед!» С неевропейскими варварами тевтоны особенно не церемонились. Роскоши остаться вне игры харьковские жители не могли себе позволить, как позволяли себе парижские. Невозможно себе представить русских Кокто или Гастона Галлимара во фраках, посещающих прием немецкого коменданта, или назовем его послом…

Семья явилась из Ворошиловграда в Харьков в первых числах февраля 1947 года. Из кабины грузовика, Эдик у нее на коленях, мать с любопытством обозревала развалины. Множество вывесок «Перукарня» бросились ей в глаза, и она спросила шофера: «Здесь, должно быть, много хлеба? Столько пекарен…»

(О чем, естественно, могла думать голодная девушка-мать. «Голодной куме — хлеб на уме».) Шофер посмотрел на девушку с ребенком, ничего не сказал и только улыбнулся. Когда они доехали и мать спросила Вениамина (он трясся в кузове), почему в городе столько пекарен, отец объяснил со вздохом, что «Перукарня» — украинское слово, «мы ведь приехали на Украину, к хохлам, Рая», и обозначает — «Парикмахерская». Прически тогда носили очень короткие, стриглись часто, так что во множестве парикмахерских была прямая необходимость.

Двор штаба дивизии образовывали, сомкнувшись углом, два здания. Уже описанная нами поверхностно конструктивистская крепость и двухэтажное здание «санпропускника». Дабы в город не завозились отовсюду эпидемии заразных болезней и блохи, все приезжающие на вокзал обязаны были проходить санобработку, самих их мыли, а одежду парили и обрызгивали раствором карболки, чем приезжающие были недовольны, часто можно было слышать их крики. Приезжающие, тряся чемоданами, ругали «санпропускник», вещи воняли и порой бывали безнадежно испорчены. Прогрызанный в теле «санпропускника» длинный сырой туннель с кирпичными боками выводил на улицу Свердлова. На Красноармейскую выход был только из штаба дивизии (у дверей стояли, всегда наехав на тротуар, несколько трофейных «опелей» и американские мотоциклы «харлей-давидсон». Солдаты утверждали, что на самом деле владелец американской фирмы — донской казак Харлампий Давыдов, уехавший в Америку задолго до революции и ставший там миллиардером). Иждивенцы взбирались на свои этажи по крутой черной лестнице и могли выбраться из двора только на улицу Свердлова…

К стене «санпропускника» была пристроена импровизированная конюшня. Навес защищал нескольких лошадей от «атмосферных осадков». Телега с сеном постоянно стояла во дворе, воздев в небо оглобли. Лошади питались лучше и обильнее людей. Малышня — офицерские дети — с удовольствием кувыркались в сене, дергали лошадей за хвосты. Соседями конюшни была семья Соковых. Угнездившись в боку «санпропускника», всего лишь в двух комнатах, Елизавета Васильевна и Николай умудрились вывести одиннадцать детей! Елизавета Васильевна имела профессию «землеустроитель» и звание «Мать-героиня», ибо государство, которому нужны были дети, земля России обезлюдела и некому было ее устраивать, награждало мать, произведшую на свет десятерых детей, специальным орденом. «Мать-героиня», однако, не смогла уберечь одиннадцатилетнего Колю от частого несчастья тех лет: играя в развалинах с найденной гранатой, мальчишка лишился кисти руки, розовой культей кончалась рука мальчишки.

Ужас офицерских матерей — развалины — грозно молчали, лежа за заборами из свежих, сырых досок. Даже сейчас, спустя сорок лет, автор помнит лица этих досок, все сучки, их офицерские дети обожали обводить карандашами. Он помнит дактилографию этих шершавых досок лучше, чем лица любимых людей того времени. Почему, интересно? На досках жила в узорах волокон героическая эпопея, как на знаменитом байоннском гобелене рассказана история завоевания Англии герцогом Гийомом. Можно было часами тереться у заборов, разглядывая эпизоды борьбы карликов и титанов. Руки офицерских детей были в частых занозах. Сквозь щели просыпались во двор из развалин кирпичная пыль и куски кирпичей. Выбираться за заборы, бродить и играть в развалинах строго воспрещалось и до того, как Коля Соков стал инвалидом. В развалинах можно было найти сколько угодно патронов, гранат и любого оружия. Даже бомбы. У военных не хватало времени вычистить соседние лабиринты…

В один прекрасный осенний день по Свердлова пустили (это был праздник) трамвай! С появлением трамвая дети стали чаще наведываться в развалины. За патронами! Из патронов вытаскивались пули, а порох высыпался на рельсы! Это было великолепное развлечение, за неимением фейерверков. Пользуясь тем, что небольшой сквер треугольником располагался меж разветвляющихся в этом месте трамвайных путей, дети затаивались в сквере (собственно, это был лишь клочок территории, не предназначавшийся для публики, издержка топографии) и, улучив удобный момент, выскакивали, дабы осуществить свои преступные намерения. Осуществив, они располагались поудобнее и ждали жертву. Иногда малолетние злодеи перебарщивали и клали под колеса бедного калеки, только что отремонтированного от последствий войны, такое количество взрывчатых веществ, что бедняга подпрыгивал и зависал в воздухе. Пламя изрыгалось из-под колес, взрывы были такие, как будто на город опять напали немцы… Водитель, и кондукторы, и пассажиры выскакивали, яростные, пытаясь поймать малолетнюю шпану. Шпана с визгом бежала в родительский двор штаба дивизии, где, они знали, старшина Шаповал сидит на крылечке и не даст их в обиду.

Было много насекомых. Удивительные брюхастые зелено-изумрудные мухи прилетали из развалин и опускались на лошадиный навоз. С первым теплом каждой весною тянуло из развалин гарью и сладким, неприятным запахом. Запах этот старшина Шаповал, бывший как бы консьержем двора штаба дивизии (он жил в крошечном флигеле-сарайчике в глубине, у забора), объяснял, пугая детей оставленными в развалинах трупами фрицев. Немец назывался «фриц» или «немец», то есть немой, мычащий что-то на языке, который нельзя понять. Никто не называл «фрицев» германцами. Выйдя на Красноармейскую улицу рано утром или к вечеру, можно было увидеть колонну пленных фрицев, проводимых два раза в день на работу и с работы. Первое время офицерские дети часто ходили смотреть на фрицев, свистели, завидя их, и пытались запустить в фрицев осколками кирпича, если красноармейцы, охранявшие их, вдруг зазеваются, но вскоре это удовольствие потеряло новизну, приелось. Фрицы в обесцветившихся от времени шинелях выглядели вовсе не плохо, однако, наблюдая колонну небритых мужчин, покорно вышагивающих в сопровождении всего лишь нескольких послевоенных, юных красноармейцев с ружьями, было непонятно, как такой враг мог дошагать до самого Сталинграда и почти уже победил нас… «Ну, да русский человек разозлился наконец и врезал фрицу», — объяснил старшина-консьерж, разматывая портянку. Дело происходило на крыльце, вокруг сидела малышня и внимательно слушала старшину.