Профессией Роланда была генеалогия, и он был честный специалист, как ни подмывало его порой воспарить в облака мифологии, дабы скрепить разыскание. Он работал на одну крупную фирму частных следователей, главной заботой которых было шпионить за любовниками и обнаруживать канувших без вести. Но основной свой доход фирма получала от трудов Роланда. Он прослеживал родословные разных людей. По большей части это были люди, сколотившие состояние и прозревшие, что они происходят, скорей всего происходят, от какого-то знатного дома, семейства, знатной особы; и многим хотелось иметь какой-нибудь герб и девиз, чтобы выгравировать на ложках и вилках, отлить на печатках. Скажем, члены секты мормонов, святых последнего дня, — для генеалогов в Англии просто подарок; от Юты от одной колоссальный доход, ибо происхождение от Джозефа Смита или другого из отцов-основателей у них считается грандиозной личной заслугой[11].

Одним словом, у Роланда дел хватало. Он знал, где искать документы, в какие лазить ведомости, исторические архивы, где откапывать записи, в каких рыться приходских книгах по всей стране, и геральдику всех родов он знал наизусть, и тех, что цветут поныне, и тех, что давно угасли. Вдобавок он был отличнейший палеограф, он умел толковать все тонкости почерка, особенности правописания, знал все арго писцов, конторщиков, клира, законников, судей, помещиков, почивших много веков назад. И он был в своем деле честен: в пух разбивал столько же ложных притязаний на знатность, сколько обнаруживал истинных прав. Правда, с трактовкой дело обстояло сложней: были зоны сомнения. Роланд твердо выражал сомнение там, где имело место сомнение, ну а если клиентам хотелось толковать сомнение в свою пользу, — это уж их личное дело.

Сидя у Аннабел в буро-зеленой гостиной, Роланд ждал, когда таймер возвестит, что ужин готов. И, крутя в пальцах рюмку с аперитивом, заглядывая в нее, он пробормотал:

— Мерчи из Сент-Эндрюса, говоришь?

— Ты их знаешь? — спросила Аннабел.

Роланд, безумно занятой молодой человек, обычно не сразу припоминал, что именно связано с той или иной фамилией. Как врачу-специалисту, ему приходилось сверяться с записями, если клиент являлся к нему, сообщая, что бывал у него прежде. Слава богу под рукой было компьютерное обеспечение. Но на память тоже не приходилось жаловаться.

— Что-то про Мерчи было в прошлом году. Из Сент-Эндрюса, кстати, — пробормотал он. — Но конечно, детали... надо проверить. Кое-что я сверял, да, но там что-то еще оставалось. Претензии на какое-то там наследство, суд отказал, в газетах писали. Но кто сказал, что это именно та самая семья?

— Мы увидим девицу восемнадцатого числа.

— Я не уверен, что смогу выбраться.

— Ах, лапка, ну конечно ты сможешь выбраться на этот ужин. Если в мире есть что-то прекрасное, так это ужины у Харли и Крис Донован. И мне необходимо, чтоб ты там был, мы же потом все должны обсудить.

Динь-динь-динь, — прозвякал таймер. Аннабел побежала на кухню, оттуда крикнула Роланду:

— Кушать подано!

Вдруг он подумал: «Ну что, что бы я делал без Аннабел?»

Она сказала:

— Ты прическу переменил. — Обычно волосы у него были темные, на косой пробор. А теперь он постригся бобриком, на темени крохотный хохолок, очень коротко по бокам и подкрашено под седину.

— На сто восемьдесят градусов, — сказал он.

— Едва ли такое может убедить женщину в том, что ты сам на сто восемьдесят градусов переменился, — сказала Аннабел.

— Нынешней юной девице вообще на все это плевать.

— Зато мне, например, не плевать, — сказала Аннабел, — а я не такая уж древняя.

Ей было тридцать два, ему двадцать семь.

— Ладно, пока похожу, на пробу, — сказал Роланд. — Может, ты и права. Но какие, собственно, возражения?

— Вид такой, как будто ты много часов проторчал у парикмахера, — сказала Аннабел.

— И проторчал.

— Но они же отрастут моментально. И сколько еще часов тратить придется, чтоб такое поддерживать. Нет, я не говорю, — спохватилась она, — что тебе не идет. Ты просто прелесть с этой прической.

— Спасибо. Рад слышать. А то я сам себе надоел.

— Ты принадлежишь к восемнадцатому веку, — сказала она. — Тогда мужчины дико носились со своими волосами, париками. Можешь убедиться по портретам. Психологически ты принадлежишь к восемнадцатому веку.

— Ты уж как-то говорила. Забыл только, в какой связи.

— В той связи, что я сама из восемнадцатого века. В основном мои взгляды оттуда. Потому мы с тобою так и дружим, наверно. Мы оба на генном уровне перемахнули девятнадцатый век.

Задолго до того, как Маргарет Мерчи встретила Уильяма Дамьена во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» на Оксфорд-стрит — почти за два года до этого, — она сидела с родителями и дядей в Сент-Эндрюсе, в захламленной гостиной Черненького Дома с башенкой, куда достигал гул Северного моря. Стоял дивный октябрьский день; райское сияние шотландской осени прохватывал звонкий холодок, милый сердцу всякого, кто не прочь померзнуть, как большинство шотландцев.

— И что же ты мне посоветуешь, дядя Магнус? — спросила Маргарет.

Магнус, единственный из всех Мерчи, обладал творческим воображением, но, к сожалению, он был сумасшедший и проводил свои дни в лечебнице Джеффри Кинга, заведении для умалишенных Пертшира, откуда обычно по утрам в воскресенье его на весь день забирали в Черненький Дом. Магнус был неизлечим, но современной медициной делалось все возможное, дабы его состояние облегчить. Сразу было видно, что он сумасшедший. Большой, жадно ел. Одно время он так буйствовал, что невозможно было держать его дома, но, благодарение таблеткам, буйствовать он перестал. У него и всегда-то перепадали полосы относительной вменяемости, по нескольку часов подряд полной здравости, а то и целые дни. И вдруг, ни с того ни с сего, опять начинается бред.

Во многих семьях имеется по крайней мере один абсолютный безумный член, в лечебнице он или нет. Правда, в этих семьях обычно не советуются с сумасшедшими, даже если у тех полоса вменяемости; от них не ждут указаний. С Мерчи дело обстояло иначе.

Дэн и Грета Мерчи свято верили в мудрость Магнуса, старшего брата Дэна. Грета сознавала: он вдохновлен свыше.

— В Средние века, — говорила Грета, — сумасшедших считали Божьими людьми.

— И он же мой брат, — скреплял Дэн. — Не может он быть уж до того сумасшедшим.

— И человек с сильной волей всегда может принести пользу, — рассуждала Грета. — Можно свою силу воли так употребить, чтоб то, что было неправильно, стало правильно. Всем известная вещь.

Тут Дэн привел мысль святого Фомы Аквинского, которая, как многое другое в учении этого философа, не выдерживает испытания практикой: «Не дóлжно, — писал святой Фома, — обращать внимание на то, кто говорит, но на то, что говорится, дóлжно обращать внимание».