заявился с двумя бутылками спирта. Пили они с отцом всю ночь, отец больше молчал и слушал, а Василий Казимирович, не давая нам – да и не только нам, а и соседям, наверное, нашим – уснуть, горланил: «Ну и Лысый! Сто лет ему, плешивому, жизни! Одумались наконец-то, в душу-болт!» – и про Съезд ещё что-то, про партконференцию, а что, теперь не припомню. Помню, что позже речь зашла о Сталине и о лагерях, тут и отец оживился. Спорили, спорили и разругались. А когда отец сказал: «Это ладно, тут я понимаю, но не зря же, что-то ведь да было, скотский род, ведь должно же было что-то быть, так ведь просто всех… ну не могли же!..» Василий Казимирович взметнулся из-за стола, сгрёб с полу табуретку и замахнулся ею на отца. И тот уже успел подняться, вцепился в другую ножку. Терпела, терпела табуретка и развалилась. Разломав её, мужики внезапно помирились, допили спирт и ушли. А уж снова мы их увидели утром на третий день. Был с ними выпивший, наверное, мало, потому и тихий пока Мандрий. Следом пришли ещё двое: муж с женой – оба физики из Ленинграда. За физиками – молодой, но уже бывший полковник. За полковником – ещё кто-то. И последним пришёл Вилюс Лаускас, бывший «брат лесной», удивлявший в Каменске всех тем, что ружья не вскинув, от бедра с телеги птицу влёт стрелял, а сохатого убивал с одной пули, хребёт тому перебивая, конкретно позвонок какой-то, а маток не трогал. Ну а ночью мы – я, брат, сестра и мама – разбудив Сушиху, пили с ней чай и благодарили её за приют. Спали мы на полу у печки, и, перед тем как уснуть, я спросил у мамы: «А чё это за бумаги?» – «Какие?» – переспросила мама. «А те, что папка Плисовскому, Мандрию и физикам вручил». – «Оправдания», – сказал брат. «Спите», – сказала мама. Тогда вот снова и приснился мне тот сон, который я и сейчас рассказать не сумею. Пришёл в себя я на подушке сидя. Мама вытерла с моего лица пот, успокоила и уложила меня под одеяло рядом с братом, а Сушиха, громко прихлёбывая из чашки, сказала: «Спи, парень, спи, ни свет ещё ни заря. Это от чая, – добавила Сушиха, – быват, когда перепьёшь, со мной, дак часто».

Вот что я вспомнил, отчего и захохотал, испугав собаку. Не годовщину Революции здравили мужики, а статью. «Политическую».

Пришёл домой, а дома никого – ушли родители на вечеринку, затеянную в складчину. Попил чаю, завалился на диван. Полистал журнал какой-то, братом оставленный, и уснул – тогда мне это ещё легко удавалось. А разбудил меня Зарх. Тянул он меня за свитер, смотрел мимо меня и севшим голосом бормотал: «Это мы, Ваня, это мы… никто не понял сначала, да ты проснись, проснись… а я оглох, очень громко, я оглох и смотрю, что не так что-то, не так, как должно… «геолог» не сполз со стула, а опрокинулся… это мы, Ваня, это мы…» – так бормотал Зарх. А я, помню, медленно просыпался, приходил в себя и думал: «От чая это, от чая. Бывает, когда перепьёшь».

Умер Сафа в больнице. В лёгком у него нашли пыж – обрывок письма, в котором Стёпа грозился кого-то убить. «Собаку, – сказал Стёпа на суде. – Я ей писал из Чёрногорска, что убью свою собаку, если она не поможет найти мне лису, лису я хотел подарить ей на воротник и на шапку». – «Не помню», – на суде сказала Аня. Сафа умер. Стёпа сел. А с Аней, с той так: весной следующего года в Бауманском саду города Елисейска – в сад этот с наступлением темноты ни один милиционер без напарника не заходит – изнасиловали Аню девять весёлых парней. Некоторых из них я знал, некоторые из них так в лагерях и прописались, а кое-кто из них остался там на вечное пребывание. Аню я больше не видел – брат Анин, Вася, увёз её куда-то на Ангару к материной сестре. Нравилась мне Аня, красивая была девочка, хоть и глаза у неё были голубые, а не зелёные. Ну а ту, припрятанную нами в библиотеке початую бутылку водки мы с Зархом допили, выпили и непочатую, купили и выпили тогда и ещё одну. А потом: лежал я на клубном студёном полу, смотрел в потолок на блики и думал о том, как смерть Сафы воспринял отец, – внешний вид у отца нечитаем, а Серёжа сидел возле печки с открытой дверцей, бросал в топку исписанные листы и громко да плохо поминал тех, кто их исписал. Пьяные были, пьяные, а обомлели, когда сам по себе рухнул вдруг занавес. Шнур, видать, перетёрся – так, пожалуй, просто, хотя минутой позже и сказал Серёжа тихо: «Мистика».

«Нет, – подумал Иван, – то ли иной язык нужен, то ли форма иная, а то басня какая-то получается», – и сделал шаг с эскалатора, проводил в преисподню ступеньку, на которой приехал и подумал о которой так, как о предметном знаке… И ещё подумал, пока к выходу шёл: «С границей что-то там не так, с границей между тёплым и холодным воздухом и уж, тем более, между добром и злом, и не почувствовать её нельзя и не увидеть, возможно только провести – и то условно, – а вот на это я и не способен. Хотя гроза – граница… или – молния? Да нет, конечно… что-то здесь не то». Юноусый, розоволикий милиционер, читая какой-то тонкий, вдвое смятый журнал, пропустил Ивана, взглядом не удостоив, и закрыл за ним дверь на задвижку. «Последний», – отметил себя Иван. И у милиционера, у того тоже, наверное, мелькнуло – могло мелькнуть – сквозь осознание читаемого текста слово такое: «Последний» – и, может, что-нибудь ещё, быть может: «Слава Богу», – или: «Наконец-то!»? И Иван подумал: «В Ялани, рассказывали, прошлой осенью. Два брата Горбуновы. Гоша и Витя. Попросил Гоша Витю помочь картошку ему докопать, пока снегом не завалило, а за помощь бутылку распить посулил. С картошкой управились, пошли к Гоше венец делу отметить. А Гошина жена бутылку спрятала и говорит: “Картошкой расплатимся, нечего пьянствовать, и без того не просыхаете”, – на что сам Гоша лишь плечами пожал. Сходил Витя домой, взял ружьё, вызвал брата и уложил его на крыльце. Зло? – подумал Иван. – Зло. А с картошкой помочь – дело доброе? Доброе. А граница где? Где провести её и как? Между чем и чем? Перед чем и чего после? И не нашлось, рассказывали, среди яланцев, поминавших Гошу,