Такси-гёрл толпились в прокуренной гримерке – наряжались, подвивали челки. Черноглазая Бэтти – красивая и буйная – распахнула дверь:

– Управляющий велел гардеробщику убирать под замок мое пальто, чтобы я не убегала раньше времени с «золотыми жилами».

Ей посочувствовали:

– Да, негативно…

У девушек в «Гаване» был свой диалект английского языка. Богачей называли «золотыми жилами», а их партнерш – «старательницами». Скучный мужчина, не умеющий танцевать, – это «огурец»; мужчина без средств – «ложная тревога». «Слесарь» – тот, кто подкладывает в карман железки (чтобы они звенели и все думали, что у него много серебра). Самые лучшие – красавцы «ящеры»: молодые, наглые, белозубые. У них всегда есть доллары, но деньги для них – пыль.

Бэтти никак не могла разобраться, кто она – такси-гёрл или проститутка. И танцы, и любовь обожала.

Красное платье с бахромой. Алые губы. Ни стыда ни совести.

Ада наблюдала за ней украдкой, восхищалась, но не подходила. Бэтти как-то вырвала у нее папиросу: «Брось каку! Мала еще!» А сама говорила, что курение – лучшее средство от ангины.

В гримерку сунулся управляющий – без стука. Девушки завизжали, прикрываясь.

– Эй ты, русская, тебя хозяйка зовет, – бросил он равнодушно.

Марта сидела наверху, в маленьком кабинете. Все стены увешаны фарфоровыми тарелками с видами городов: Париж, Вена, Флоренция, – Марта их собирала.

– Садись, – сказала она, показывая Аде на старинное, обитое парчой кресло. – Из муниципалитета опять прислали бумагу: хотят, чтобы я представила списки работающих в заведении. Как твое полное имя и адрес?

Ада назвала.

– Национальность?

– Я американка.

Ада три раза ходила в консульство, но злой морской пехотинец не пустил ее:

– Паспорт есть? Нет? Ну и проваливай!

– Но у меня папа из Техаса! И тетя Клэр!

– Проваливай!

В графе «национальность» Марта написала «русская».

– Замужем? Напишем «да».

– Мы с Климом просто снимаем комнату на двоих!

– Не имеет значения. Иди работай.

Ада медленно побрела вниз по лестнице.

Клим не думал о ней, не считал ее женщиной. Он вставал рано, несколько раз отжимался – крест на тонкой цепочке тихонько звякал о дощатый пол.

– Ада, в Сюйцзяхуэй есть детский дом – там живут русские девочки… Хочешь туда?

Убила бы!

– В детдоме тебя хоть вышивать научат. А в «Гаване» ты каждый день пьешь и табачищем дышишь.

– Сами меня туда привели.

Он надевал куртку и уходил. Куда – неизвестно.

Другие взрослые в другой жизни видели в Аде сокровище.

– Это необыкновенный ребенок, – говорила бабушка. – В четыре года читала, в пять – стихи писала и по-русски, и по-английски. Да еще красавица! Одна коса чего стоит – загляденье!

Бэтти сказала, что Ада должна отрезать косу и сделать себе модную «волну».

– А то выглядишь как китайская прачка.

Ни Бэтти, ни Марте, ни Климу не было дела до ее талантов. Ада чувствовала себя золотом под ногами слепых.

Под утро нагрянули португальские моряки: выпили вина, потанцевали. Ада заработала шестнадцать билетов, и все с одним парнем. У него были страшные, точно гнилые, ногти. Аду в дрожь бросало, когда он касался ее: «Какая-нибудь болезнь – вдруг пристанет?»

Посетители ушли. Официанты ставили на столы перевернутые стулья. Растрепавшаяся Бэтти спустилась в залу, кинула ключи от номера управляющему:

– Теперь доволен?

Иногда она так делала – забирала какого-нибудь «ящера» наверх и доводила его до бессилия. Стоило это очень дорого.

Бэтти подошла к Марио – единственному платному танцору в «Гаване»:

– Покружи меня.

Марио называли «большевиком», потому что он никогда ни за что не платил. У него была работа в магазине «Музыка и техника», но он все равно приходил в «Гавану». Он жил танцами.

Пластинка Карлоса Гарделя, великого аргентинца: «Mi noche triste» – «Моя грустная ночь».

Ада сидела, уронив руки на стол, и смотрела, как Бэтти и Марио танцуют танго в полутьме. Красивые животные.

– Твой муж придет сегодня за тобой? – спросил управляющий.

Ада дернулась:

– Он не муж… Он просто…

– Но он тебя содержит?

– Кто? Клим? Да это я его содержу!

– А, сутенер, значит…

В «Гаване» никто не думал о любви. Всех интересовали только деньги.

Вот уже несколько недель Клим болтался без дела. Марта оказалась права: если ты не инженер, не плотник или не оперная звезда, работу в Шанхае не найти. Кому нужен репортер со слабым английским? Говорить – это одно, а писать – совсем другое. Нет документов – никто на тебя даже не посмотрит.

Восстановить паспорт Клим не мог – между Китаем и Аргентиной не было дипломатических отношений. Ближайший аргентинский консул – через Тихий океан.

Старые приятели разъехались, последней надеждой был Марк Донэлл, хозяин чайной компании, где когда-то служил Клим. Прийти с повинной, сказать, что начальство оказалось право насчет Джя-Джя?

Когда-то Донэлл жил в «Палас-отеле» – так было и дешевле, и удобнее.

Клим вошел в залитый электрическим светом вестибюль. Ковры, пальмы в кадках; солидные постояльцы в креслах дожидались отправки чемоданов.

– Мистер Донэлл только вчера в Японию уехал, – сказал Климу портье за стойкой.

Верх невезения.

– А фирму кому он передал?

– Никому. С ним несчастье произошло: он продал лошадь сыну военного губернатора Лу Юнсяна, а она взяла и скинула мальчишку, да еще копытом приложила. Ее, конечно, пристрелили, а Лу поклялся разделаться с Донэллом: он подумал, что ему специально подсунули норовистую скотину. Вы знаете китайцев – им везде мерещатся заговоры против их чести. С сыновьями губернатора не шутят, вот Донэлл и решил убраться из города, пока не поздно.

– Спасибо, понятно, – отозвался Клим.

Он направился к дверям, но его остановила молодая дама, сидевшая в кресле. Рыжая, в клетчатом костюме, на руках – широкие браслеты, на кофточке третья пуговица не застегнута.

– Простите, вы русский? Я заметила по акценту.

Клим кивнул. Ресницы у дамы были странные: светлые у основания и будто отделенные от век. Передние зубы чуть-чуть наезжали друг на друга.