– Стрелки… Целый экипаж упустили. Гитлер им другой танк даст, и завтра же они из оврага на новой «пантере» выкатят.

Воронцов тем временем продолжал наблюдать за артобстрелом Дебриков, за нейтральной полосой. В какой-то момент ему показалось, что там, за подбитой бронемашиной или сгоревшим грузовиком шевельнулась фигура человека в белом камуфляже. И подумал: опытный снайпер никогда не выбрал бы эту позицию – слишком приметна, слишком явный ориентир. Иванок это должен знать. Но, по всей вероятности, там командует не он.

Радовский отыскал Юнкерна в одной из деревень километрах в десяти от Шайковского аэродрома. Деревня та была скорее хутором или выселками, остатками плодов столыпинской реформы, до которых чудом не добралась колхозная власть советов.

Три двора в окружении зарослей вишен и сирени. Обширные надворные постройки в одной связи с глухим забором. Усадьбы, оставшиеся от прежнего крестьянского уклада, когда на хуторах не теснились, отстояли одна от другой на том расстоянии, которое соизмерялось достоинством и тем извечным стремлением к воле, которую может дать человеку только земля и русский простор. В деревнях это чувство соразмерности и достоинства сельской жизни были утрачены, подавлены теснотой, скудостью и бедностью. Три дома хутора, словно три равнозначных купола венчали однообразие пространства луга, неглубокого оврага, заросшего ракитами, с ручьем на дне, края поля, уходящего под уклон и поднимающегося к горизонту уже вдалеке, возле леса на самом окоеме сизого горизонта.

Зная методы работы диверсантов из «Черного тумана» и других спецподразделений абвера, а также принципы выбора маршрутов движения, в том числе и выхода назад после проведения очередной операции, Радовский без особого труда мог найти след Юнкерна.

Полдня Радовский провел на опушке леса, наблюдая за выселками. И сразу обнаружил чужого. Чужой сидел на короткой лавочке возле колодца и что-то тесал топориком. Потом он рассмотрел, что в руках его был вовсе не топор, а саперная лопатка.

Не таится, подумал Радовский. Странно. Как будто кого-то ждет.

На Юнкерне была гражданская одежда, поношенная красноармейская шапка без звездочки. Похоже, приготовился к переходу линии фронта. Возможно, здесь, на выселках, у него есть свой человек. Оставленный связник, агент или даже резидент. Место вполне подходящее, тихое. Юнкерн был бодр, двигался уверенно, никаких признаков ранения не заметно. Значит, там, в лесу, он ловко имитировал ранение. Вполне в его духе. Идти на выселки нельзя. Во-первых, возможно, Юнкерн наблюдал бойню в лагере и, следовательно, мог узнать Радовского. Во-вторых, неизвестно, кому подставишь спину. В-третьих, Юнкерн мгновенно сообразит, кто идет по его следу, и тут же станет очевидным весь предыдущий сюжет. Ничего не оставалось, как ждать его в лесу. Но когда он выйдет? А вдруг, решит просидеть на выселках еще сутки-другие? Ждать. В любом случае – ждать.

Юнкерн покинул выселки ровно через три часа, когда начало темнеть. Один. Никто его не провожал. Никто, кроме Радовского, не ждал его в лесу. Вышел дорогой на юго-восток. В лесу огляделся, прислушался, сошел с проселка в березняк и повернул на запад. За спиной торчала простая дорожная котомка. Видимо, с запасом еды. И, похоже, никакого оружия. Значит, решил переходить линию фронта. Что ж, пусть уходит. Лишь бы ушел. Лишь бы подальше от озера и хутора. Подальше от Прудков и его семьи. Трогать его не надо. Иначе пришлют новую группу для поисков и проверки. А это – новая опасность для хуторян.

Радовский тоже решил возвращаться. Пора. Возможно, его уже считают погибшим. Или попавшим в руки Смерша. Будут проверять. Конечно, будут. Что ж, пусть проверяют. Версия у него уже готова. Тем более что подобную будет излагать и Юнкерн, когда явится в свой штаб. Нужно, чтобы их версии сошлись в главном. Большевики усилили охрану своих объектов. Патрули, Смерш. Теперь многие абвергруппы, засылаемые в советский тыл, будут сталкиваться с большими трудностями. Когда Радовский окончательно убедился в том, что Юнкерн идет к фронту, когда определился маршрут выхода, он решил, что лучше будет, если Юнкерн выйдет следом за ним, а не наоборот. В донесении потом все придется указать, в том числе квадрат перехода линии фронта и точное время. Немецкий патруль, на который они неминуемо выйдут, тоже зафиксирует время.

Он шел и думал о своей дальнейшей судьбе. И вдруг понял, что это не имеет смысла. Что лучше не искушать себя, не терзать остатков того, что необходимо было сохранить. Там, в глубине души, куда не заглянет никакая проверка.

Вспомнился разговор с Воронцовым. Воронцов… Мальчишка. Его романтические помыслы столкнулись с жестокой реальностью войны. Война разорвала не только территорию, где четко определены позиции и линии сторон: тут – свои, там – противник. Война расколола и своих. Радовский это хорошо наблюдал на примере своей абвершколы. Постоянное напряжение двух полюсов, которые в любой момент готовы схватиться и перервать друг другу глотки. Конечно же понял непростую суть войны и Воронцов. Во всяком случае, начал понимать. И не знает теперь, что делать с тем, что видит и чувствует. Поделиться, похоже, не с кем. Опасно. На внутреннюю смуту накладывается усталость. Чудовищная усталость, которую способен выдержать не каждый.

И все же Курсант счастливый человек. Путь его ясен. И война его ясна. Он носит погоны армии, которая защищает свою землю, свой народ. Сталин объявил войну Отечественной. Великой Отечественной. Для русского сердца сразу появилась благодатная пища. Пахнуло славной историей. 1812 годом. Изгнанием Наполеона из России. Совпадают даже детали. Московский пожар уже позади. Позади Бородино, Тарутино и Малоярославец, в том числе и буквально, географически. Что впереди? Впереди, как известно любому школьнику, Березина. Что ж, Сталин попал в точку. Он чувствует свой народ. И прекрасно видит своего врага. Он уже предугадывает дальнейшие шаги и жесты Гитлера. Немцы предсказуемы. А Сталин хитер, если не сказать большего – мудр. Кто бы мог подумать, что из этого грузинского боевика выйдет такой мудрый и хитрый политик.

Об этом они тоже разговаривали с Курсантом. Вначале тот упорно молчал. Потом разговорился. Рухнула наконец та преграда, которая разделяла их. Потому что, по большому счету, объединяло их гораздо большее. Радовский знал, что подобные разговоры идут и в его боевой группе, и среди курсантов школы. Подонков и приспособленцев и в его роте хватало, но их было все же значительно меньше, чем тех, кто хотел воевать за новую Россию. За Россию без большевиков и без немцев.

И все же Курсант четко определил черту, за которую старался не заступать ни сам, ни пускать за нее кого-либо другого. Радовский сразу ее почувствовал, ту явно ощутимую грань между людьми, которую лучше не заступать. В противном случае человек мгновенно закроется для тебя и отдалится. И будет уже иначе воспринимать и твои слова, и поступки. С годами он научился принимать в людях многое.

Вскоре Курсант снова заговорил о возможности для Радовского остаться по эту сторону фронта, о том, что штрафная рота – не самый худший путь назад, домой. Он так и сказал: «Домой». Произнес это слово после паузы, во время которой, очевидно, решал, уместным ли будет оно в их разговоре. Бывают слова среди множества слов, которые обязывают ко многому и которые имеют гораздо больший смысл, чем это можно предположить даже во время разговора посвященных.