У всех девочек в классе есть альбомы для стихов, и, подолгу изводя маму нытьем, я тоже наконец получила свой. Он коричневый с золотой надписью «Стихотворения». Я позволяю некоторым девочкам записать в нем обычные стихи и время от времени заношу туда собственные произведения с датой и именем под ними, чтобы в будущем не возникло никаких сомнений: ребенком я была одаренным. Я храню его под стопкой полотенец и салфеток в выдвижном ящике комода в спальной комнате, где, как мне кажется, он надежно укрыт от непосвященных. Однажды вечером, когда родители отправляются играть в карты с тетей и дядей, мы с Эдвином остаемся дома одни. Обычно в это время брат тоже уходил, но, поступив в ученики, стал сильно уставать. Это плохое место, говорит он и умоляет отца, чтобы тот позволил ему подыскать другое. Если ничего не получается, Эдвин начинает кричать и грозится уйти в море, покинуть дом или сделать что-нибудь еще. Тогда отец тоже кричит, а когда мама вмешивается в этот спор и поддерживает Эдвина, шум в гостиной поднимается такой, что почти заглушает звуки драки внизу у Рапунцель. По вине Эдвина спокойствие в гостиной нарушается почти каждый вечер, и иногда я желаю, чтобы он исполнил свои угрозы и ушел. Сейчас он сидит угрюмый, замкнувшись в себе, листает «Социалдемократен», и только тиканье часов на стене нарушает тишину. Я делаю домашнее задание, но молчание между нами – угнетающее. Брат пристально смотрит на меня своими темными задумчивыми глазами, которые неожиданно оказываются такими же печальными, как у отца. Тогда он говорит: не пора ли тебе спать, черт возьми? Совсем нельзя побыть одному в этом проклятом доме! Ты сам можешь пойти в спальню, отвечаю я обиженно. Так и сделаю, бормочет Эдвин, хватает газету и уходит. Он громко хлопает дверью. Через некоторое время, к своему удивлению и волнению, я слышу из спальни хохот. Что смешного? Я вхожу и замираю от ужаса. Эдвин сидит на маминой кровати и держит в руках мой бедный альбом для стихов. Брата прямо-таки скрутило. Покраснев от стыда, я делаю шаг в его сторону и протягиваю руку. Отдай мне альбом, говорю я, топнув ногой. У тебя нет права его брать! Ах, божечки, стонет Эдвин и корчится от смеха. Вот так умора! Да тут сплошная ложь. Ты только послушай! Сбиваясь на хохот, он зачитывает:

А-а! А-а! Ха-ха! Он падает на спину и продолжает смеяться, а из моих глаз слезы льются ручьем. Я ненавижу тебя, кричу я и беспомощно топаю ногой. Ненавижу тебя, ненавижу! Да чтоб ты провалился в мергельную яму! С этими словами я бросаюсь к выходу, как вдруг Эдвин издает новый тревожный звук. Я разворачиваюсь в дверном проеме и вижу, что он лежит на мамином полосатом одеяле, спрятав лицо в сгибе локтя. Мой драгоценный альбом валяется на полу. Горький неудержимый вой брата ввергает меня в ужас. Я неуверенно подхожу к кровати, не решаюсь дотронуться до него. Мы так никогда не делаем. Я вытираю рукавом слезы и произношу: я этого не хотела, Эдвин, про мергельные ямы. Я… я даже не знаю толком, что это такое. Он продолжает выть, не отвечая, а потом неожиданно поворачивается и безнадежно смотрит на меня: я ненавижу и мастера, и подмастерьев, говорит он. Они колотят меня целый день, и я никогда не научусь красить машины. Меня лишь гоняют за пивом для них всех. Я ненавижу отца, потому что он не разрешает мне сменить место. И даже дома негде побыть одному. Нет ни одного угла, где можно остаться с собой наедине. Я смотрю на свой альбом для стихов и произношу: у меня тоже нет места для самой себя, как нет у отца и мамы. Они никогда не остаются наедине, даже когда… даже когда…. Он с удивлением смотрит на меня и наконец-то прекращает реветь. Точно, отвечает он грустно, черт, над этим я никогда не задумывался. Он поднимается – расстроен, конечно, что сестра видела его в минуту слабости. Так – и голос его грубеет, – всё станет лучше после переезда из дома. В этом я с ним согласна. Я направляюсь в кладовую и пересчитываю яйца: два беру, а другие перекладываю вперед, чтобы их казалось побольше. Сейчас приготовлю нам гоголь-моголь, кричу я в гостиную и берусь за дело. Теперь Эдвин нравится мне больше, чем в другие годы, когда он казался таким далеким и чудесным, красивым и веселым. Тогда его никогда и ничто не расстраивало, и это было не по-человечески.

Герда ждет ребенка, а Дровосек провалился сквозь землю. Рут считает, что жена и ребенок у него уже есть и что мне не стоит связываться с женатым мужчиной. Я совсем не могу себе представить, что у меня будет хоть что-то даже с неженатым, но держу это при себе. Мама говорит, что меня вышвырнут из дома, если я однажды заявлюсь туда с младенцем. Герду не вышвырнули. Она недавно ушла с фабрики, где получала двадцать пять крон в неделю, и теперь сидит дома со своим большим животом и поет-напевает весь день напролет, так что даже издалека слышно: духом она ничуть не пала. Ее золотая коса давно обрезана, и в глубине сердца я больше не называю ее Рапунцель, хотя у сказочной девушки уже были близнецы, когда ослепленный принц нашел ее в пустыне. Этот момент кажется таким красивым и далеким, что его можно и пропустить, – в детстве я никогда не задумывалась, как такое могло случиться. В прошлом году хозяйкина Ольга родила от солдата, который тоже бесследно исчез, но ей было чуть больше восемнадцати. Потом она вышла за полицейского, и того не заботило, кто отец ребенка. Видя женщину с большим животом, я изо всех сил вглядываюсь в ее лицо в тщетных поисках знаков неземного счастья, как в стихотворении Йоханнеса В. Йенсена: «В своей груди, набухшей, напряженной, несу я милую и робкую весну». Ни у кого из них нет этого выражения в глазах, которое, я уверена, появится у меня, когда я буду ждать ребенка. Мне приходится выискивать это выражение неземного счастья в прозе, потому что отцу не нравится, когда я таскаю домой из библиотеки поэтические сборники. Пустое увлечение, говорит он презрительно, в стихах нет ничего общего с реальностью. Меня никогда не интересовала реальность, я никогда не писала о ней стихов. Однажды, когда я сижу за романом Германа Банга «У дороги», отец берет том двумя пальцами и произносит с нескрываемым отвращением: тебе нельзя его читать. Он был ненормальным! Я знаю: быть ненормальным – ужасно, мне и самой сложно притворяться, что я нормальная. Поэтому меня утешает, что и Герман Банг считался таким, и книгу я дочитываю в библиотеке, в читальном зале. В конце я плачу. «Здесь, под камнем, схоронили нашу Марианну. Ходят девушки к могиле бедной Марианны»[8]. Я хочу писать похожие стихи, чтобы все и каждый их понимали. Отец не хочет, чтобы я читала и Агнес Хеннингсен, потому что она «публичная женщина», – правда, не удосуживается объяснить, что это значит. Если отец обнаружит мой альбом, он его точно сожжет. С тех пор как Эдвин нашел стихи и высмеял их, я всегда держу альбом при себе: днем ношу в школьной сумке, в другое время прячу в трусы, где его удерживает резинка. Ночью я кладу стихи под матрас. Кстати, позже Эдвин признается, что стихотворения хорошие. Вот если бы только их написал кто-то другой, а не я. Когда знаешь, что всё там сплошная ложь, считает он, остается лишь смеяться до смерти. Я радуюсь его похвале, а слова про ложь мне безразличны. Я знаю, что иногда приходится лгать, чтобы вывести правду наружу.