Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На этом настаивали его хозяева.
Либби не одобряла, но ты делаешь, что можешь.
И лишь одна смерть, о которой ему действительно пришлось побеспокоиться, – старик в машине за рулем, из-за которого он начал обращаться.
По словам Либби, именно так большинство вервольфов и расплачиваются. Не всегда в восьмиколесном грузовике на уклоне в шесть процентов под скрежет тормозов, но в любом случае на скоростной магистрали. Обычно просто едешь за кетчупом на заправку. Кто-то тебя подрезает, и ты вцепляешься в руль, пока сухожилия на запястьях не начинают лопаться, превращаясь в волчьи лапы.
И вот тут ты тянешься к зеркалу заднего обзора, чтобы посмотреть на себя, удостовериться, что это действительно, на самом деле произошло. Только вот зеркало слетает из-за твоих ныне длиннопалых лап. И если клей хороший, то с зеркалом вылетает кусок ветрового стекла, и ты знаешь, насколько чертовски дорого это обойдется, и материшься про себя, поскольку трансформацию сдержать никак нельзя.
Подождать милю, говоришь ты себе. Всего милю, чтобы все встало на место. Нет, невозможно снова сделать целой любимую рубашку, спасти лохмотья своих брюк. Но ты не собираешься давить очередного ублюд…
Но ты уже зацепил его. Скребешь пассажирской стороной по отбойнику всего лишь потому, что руль не предназначен для волчьих лап, для тварей, которые вообще не должны существовать. Ты едва удерживаешь руль, что уж говорить о рычаге передач, а тут еще ботинок на твоей ноге лопается, отлично, и она охватывает педаль газа так, как ты и за сто попыток не сделаешь.
Такой момент, однако, имеет значение. Мчаться по дороге на скорости в восемьдесят, потом девяносто миль, без контроля, высунув новую свою голову из окна, словно в шутку, просто чтобы видеть, поскольку ветровое стекло все белое от трещин после того, как ты треснулся об него. И хотя каждый раз, когда ты куда-нибудь едешь, у тебя кончается бензин, сейчас, конечно, бак плещется полнехонький.
С минуты на минуту с боковой дороги на встречку выедет фура с прицепом. Ты прямо видишь свое имя на бампере, который станет твоей могильной плитой. Или, возможно, это будет долгое падение в канал с моста, откуда ты уже никогда не вылезешь, вервольфом или нет. Или тебя ждет телеграфный столб.
Мы, вервольфы, крепкие, да, мы созданы для боя, для охоты, мы можем убивать всю долгую ночь и еще немного. Но машины… Машины – это четыре тысячи тонн зубастого металла, да еще на скорости сто миль в час, когда весь мир размазывается горестным мазком – результат тут один.
А если какой невезучий коп увидит тебя, прячась за билбордом, тогда понеслось, верно? Если он тебя остановит, тебе придется загрызть его в два укуса, что при наличии рации вместо решения проблемы лишь усугубит ее.
Так что ты убегаешь.
Это главное, для чего созданы вервольфы. Это мы делаем лучше всего.
Каждый раз, как я вижу в новостях событие вроде этого, я всегда про себя произношу коротенькую молитву.
Это единственное слово – беги.
А затем я отворачиваюсь и выхожу из магазина, поскольку я хочу, чтобы эта гонка продолжалась вечно. Я не хочу видеть, чем это кончается.
Еще один из нас погибнет.
Еще одно изуродованное тело среди клочьев металла и осколков стекла. Просто мужчина или женщина, две руки и две ноги, поскольку в смерти тело снова расслабляется и становится человеческим, часть за частью. В смерти волк прячется.
Но мы передвигаемся не только на машинах и по шоссе. Современный мир создан специально для убийства вервольфов.
Есть, к примеру, картошка фри.
Смысл в том, говорила Либби, меняя руки на тонком руле «Дельты 88» и летя прямо вперед, сверля в ночи дыры глазами, смысл в том, что вервольфы думают, что сожгут эти калории во время очередного обращения. И они не ошибаются. Ты сжигаешь свои картофельные калории и больше. Но опасность картошки фри не в калориях. Опасность в том, что как только ты к ним пристрастишься, то ночью, гоняясь по полям за диким кабаном или выкапывая из норы кролика или кого еще – все честная работа, – ты вдруг ловишь этот соленый запах. Если у тебя еще человеческие мозги, ты понимаешь, что не надо идти на этот запах. Ты это знаешь.
Но дело в том, что ты так не думаешь.
Ты бежишь, как дым среди деревьев, скачешь через заборы, и, когда ты находишь эту картошку фри, то она, как правило, на столике для пикника в каком-то уединенном месте. Просто мечта, верно?
Только не для парочки, которая сидит за этим столиком. Они могут быть молодыми и бедными, которым приходится стирать лапы до крови, чтобы заработать на этот пакет картошки фри на двоих в любимом местечке, или это может быть празднование пятидесятипятилетнего юбилея брака, когда позволяешь себе строго запрещенную в другое время жирную еду.
Оказывается, им просто не надо было есть эту самую картошку на открытом воздухе.
Они не знают, что живут в мире, где есть вервольфы. А когда узнают, уже слишком поздно.
Слепой от голода, ты набрасываешься на этот стол и заглатываешь картошку одним движением и все такое, пока эти двое удирают у тебя за спиной. И в этот момент ты ловишь определенный запах у них на пальцах. И на губах.
Твои лапы скользят по щебню, пыль поднимается облаком, которое ты вот-вот прорвешь, бросаясь назад.
На другой день газеты не опубликуют снимки останков с места преступления или залитый кровью стол.
Тебе не нужны эти снимки. Они у тебя уже в памяти. Как говорит Даррен: вспыхивают днем в мозгу, как обрывки полузабытых снов.
И ты думаешь – картошка фри.
И когда ты в другой раз последуешь за этим соленым запахом с луга с болтающимся в пасти честно добытым кроликом, а на пути у тебя эта двухполосная скоростная дорога, которую тебе надо пересечь на пути к этой терпкости, какая-нибудь фура вдруг пронесется по ближней полосе, и ее решетка радиатора толстая и решительная. Или на крыше шлакоблочной душевой вдруг окажутся люди, и их винтовки с оптическим прицелом будут наготове, а в их подсумках лежит твой некролог.
Они будут стрелять в тебя, как всегда, и ты убежишь, как всегда убегает вервольф, но после аварии на ста милях в час волк мало что может сделать для
