— Сбрили бороду, — только и ответил губернатор и скрылся за дверью вместе со свечой. В комнате воцарилась загадочная тишина, сотканная из вопросов и одиночества. В углу комнаты в кафельной печи тихо потрескивали дрова, и у самого пола мерцали щели по краям чугунной крышки.

Бакчаров ощупал себя и обнаружил, что на нем ночная рубашка и колпак, под колпаком голова обрита наголо и уже щетинится новыми волосами.

— Обрили, — тихо с удивлением промолвил учитель, поглаживая шершавый затылок. — Зачем?

Дмитрий Борисович встал на неверные, словно чужие ноги и походил по ковру взад и вперед. Потом подошел к занавешенному окну и раздвинул шторы. Окна так запотели, что учитель тут же осознал, как сильно натоплена его комната. Он провел рукой по холодному мокрому стеклу, и тут же обнаружилось, что находится во втором или даже третьем этаже. За окном моросило, капало с крыш. Прямо против окна Бакчарова коптился матовый шар газового фонаря, подвешенный на массивном кованом кронштейне. Мокрые фонари уходящей вдаль улицы щурились, мигали, казались утомленными в борьбе с тьмой и дрожащими бусинами укатывались вдаль через мост. По деревянным тротуарам, как призраки, проходили съежившиеся под моросью пешеходы, по сырой немощеной дороге, хлюпая в грязи, уныло проезжала карета. Сутулый извозчик, судя по тому, как моталась при езде его понуренная голова в цилиндре, давно дремал. Багровым светом горели занавешенные окна полуподвального трактира, как в театре теней, маячил осанистый лакейский силуэт.

— Томск, — проговорил Бакчаров и открыл одну за другой форточки. Тут же плечи его сцапал холод, а в лицо приятно повеяло сыростью.

Из коридора донеслись шаги, и Дмитрий Борисович поспешил запрыгнуть под одеяло.

Дверь скрипнула, и в комнату его проник ктото невысокий, с распущенными волосами в одной лишь ночной рубашке.

«Девушка! — закружились мысли в голове Бакчарова, и он задержал дыхание. — Как же так, вошла и без стука? Как же так?»

Девушка бесшумно скользила через всю комнату к печке. Присев на корточки, она отворила скрипучую чугунную дверцу, подкинула полено и тут же вновь затворила печь.

«Служанка», — подумал Бакчаров и осмелел.

— Постойте! — окликнул он девушку шепотом, когда та уже кралась к двери. Но незнакомка лишь на мгновение застыла и тут же выскочила из комнаты прочь. Бакчаров широким рывком скинул одеяло и бросился к двери, но за ней никого уже не увидел, только тьма и чуть слышная дробь удаляющихся шагов.

Бакчаров, зачарованный визитом незнакомки, вернулся в кровать, чтобы попытаться уснуть.

Из форточки донеслись звуки кабацкой музыки. Приятный старческий хриплый голос на американский манер горланил под гитару. Слов нельзя было разобрать. Песню то и дело прерывали взрывы дружного хохота. Бакчарову страсть как захотелось спуститься к ним. Ему стало обидно, как в детстве, — они там празднуют, а он тут болеет…

Дмитрий Борисович встал, без труда нашел свой чемодан, спешно напялил штаны, шерстяной жилет, галоши на босу ногу и свой фирменный черный дождевик с глубоким капюшоном. Потом Дмитрий прихватил немного денег, покинул комнату, спустился вниз и отворил скрипучий засов черного хода под лестницей. Далее прокрался через сад, пыжась, перевалился через кованую ограду и побежал через дорогу, но, не добежав, поскользнулся и плюхнулся в грязь.

Спустившись по сильно разрушенным кирпичным ступеням в тускло освещенный кабак, Дмитрий Борисович поспешил протиснуться вдоль стены в самый темный угол, чтобы спрятаться там, не снимая заляпанного грязью плаща.

Не успел он устроиться, как подоспел старикполовой, злой от усталости, и подозрительно поинтересовался, чего угодно. Бакчаров попросил зажечь свечу на его столе, заказал горячий бульон, соленого сала, краюху свежего хлеба и карандаш с листом чистой бумаги. Последняя просьба особенно раздражила старика, но, получив чаевые, он поклонился и пообещал все выполнить сию же минуту. Учитель скинул капюшон, надел очки и, приоткрыв рот, стал осматриваться.

В полутьме и людском гомоне уже играла другая музыка. Не такая бойкая, а напротив, спокойная. Тот же хриплый голос негромко повествовал под гитару о далеких благословенных землях, где бронзовотелые туземки только и делают, что ласкают друг друга на диком пляже в лиловой тени розовых скал. В ритм гитаре красноватые отблески сеял камин, многосвечные люстры над столами, оплывая воском, тонули в табачном дыму. На скамьях сидели пьяные томские бородачи, разговаривали о жизни, пили или тихо грустили над кружкой пива, клюя носом под музыку. Музыкант в черной широкополой шляпе и сапогах со шпорами сидел на стуле прямо посреди зала на свободном островке, спиной к учителю.

Получив бульон и писчие принадлежности, Бакчаров стал бездумно чиркать у свечи в ожидании поэтического вдохновения. Наконец вдохновение пришло, он отвлекся от всего окружающего и принялся выводить кривые короткие строчки. Выражение лица учителя, когда он поднимал его, блестя очками, было и тупо, и вместе с тем удивленно.

Мне мила борода дремучая

Человека и зверя в одном лице.

И повозка его скрипучая,

Колыбелька душепаломнице.

Не догнать ее никогда врагам,

Ни волкам, ни коварному лешему,

И поверженным пал медведь к ногам,

К плачу братскому безутешному.

Я бы все отдал, лишь бы ведать, где

Бродит зверь мой, в тайге затерянный,

За меня претерпевший беды те,

Добрый странник, в путях уверенный.

Бакчаров положил карандаш и задумался, зачарованный мелодиями кабацкого исполнителя. И вдруг он обнаружил, что остался в трактире почти что один. Несколько пьяниц уснули за столами, и тихо, вполголоса, пел сам себе неутомимый музыкант. То ли репетируя, то ли слагая новую песню, он часто прерывался и начинал куплет заново. Старикполовой с сердитым лицом стал опускать истекающие воском люстры и тушить по очереди свечи металлическим колпачком на длинном древке.

Удивленный новой обстановкой, Бакчаров сгреб лист со стола и, комкая, запихал его в карман плаща. Расплатился и, принуждая неприятно ослабевшие ноги, перебрался через дорогу обратно в свою мрачную комнату.

Под одеялом его поразило внезапное прозрение, что музыкантом, игравшим в кабаке, был сам Иван Александрович Человек. Учитель усомнился в своей догадке, усомнился в таком совпадении, но ему почемуто захотелось верить в то, что это был действительно Человек — великий прохиндей, путешественник и слагатель песен.

«Хорошо, что я не видел его лица и пока могу воображать, что это был действительно он», — подумал Бакчаров и с этой сладкой мыслью уснул.

Утром Дмитрий Борисович почувствовал себя много хуже вчерашнего. Все тело его ныло и ужасно не хотелось никого принимать. Однако в одиннадцать часов к нему в комнату влетела толстая старуха, наглухо закутанная в черный платок, — влетела и раздвинула шторы на окнах. Тут же в сонную комнату хлынул мутнобелый свет и пыль закружилась над ложем Бакчарова. Бесцеремонная старуха отошла в угол с иконами, расставила ноги на ширину плеч, закрестилась, начала отвешивать поясные поклоны и скороговоркой бубнить: