Под Новый год Иосиф был весел и возбужден, и темы его были: смерть, Сэмюэл Беккет и приехавшая с нами красивая американка. Эта женщина, почувствовав намерения Иосифа, осталась в гостинице, но он решительно желал быть с ней. После нескольких ночных звонков к ней он проводил нас до гостиницы и убедил ее провести остаток ночи с ним. Это было наше первое знакомство с его романтическим напором – и он произвел впечатление.

На следующий день, 1 января 1970 года, мы пошли к Ромасу и Эле, где у Иосифа с Чертковым произошел ожесточенный спор из-за письма Брежневу и об идее справедливости. Чертков высмеивал мальчишеское представление Иосифа, что письмо являет собой важный нравственный акт. Дошло до того, что Иосиф сказал: лучше быть мертвым, чем красным, и что идеи – главное в искусстве. Нет, сказал Чертков, идеи убивают искусство.

А как насчет “не убий”? – спросил Иосиф.

Эта идея убила больше людей, чем любая другая, ответил Чертков и объяснил недоумевающему Иосифу, что имеет в виду Инквизицию и крестовые походы.

Дальше в рубку включились все, и в конце концов Иосиф сказал, что Вьетнам следовало бы превратить в автостоянку, а движение “Власть черным” подавить. Чертков обвинил его в расизме, а Иосиф сказал, что это шутка. (Думаю, он понимал в ту минуту, что окружен людьми, защищающими терпимость. Если бы там был Сергеев, Иосиф не пошел бы на попятный.)

Чертков не дал ему так легко отделаться. Спор этот явно шел у них не в первый раз. Нет, это повторяется слишком часто и слишком настойчиво – какая там шутка, сердито проворчал он. Томас Венцлова, человек менее горячий, вынужден был вмешаться и громко объявил нам, что это просто-напросто студенческие споры.

К сожалению, это было не так. В ходе этих ссор на наших глазах ломалась дружба. Иосиф бывал крайне категоричен и, когда дело касалось советской власти, к терпимости относился нетерпимо. Он был, мягко говоря, несдержан; чудо, что наша дружба не разбилась в самом начале о камни политических разногласий.

Позже, в передней, когда мы уходили, Иосиф, чувствуя, что выглядел не в лучшем свете, сказал Карлу: “И все-таки справедливость важнее, чем все Пушкины и Набоковы. Новые Пушкины и Набоковы в любом случае родятся – а справедливость найдется не всегда”.

В каком-то смысле, это всегда верно, но Иосиф не задавался вопросом, что может означать справедливость для разных людей. Он не был эталоном справедливости, но и мы тоже: все мы были людьми, преданными своим убеждениям, пристрастными и знали это друг о друге.

Десятого мая 1972 года мы в комнате у Иосифа. Советское правительство затеяло большую приборку перед визитом президента Никсона, в ожидании завершающих штрихов разрядки. А приборка включает в себя укладку нового асфальта и избавление от диссидентов.

Иосиф обсуждает очередной вариант фиктивного брака. (Женитьба на иностранке теперь у него частая тема. В прошлом году он сделал предложение английской славистке Фейт Вигзел, но тогда предполагался настоящий брак.) Мы против нынешней кандидатки – она кажется неуравновешенной и вполне может не дать ему развода в Америке… Во время разговора раздается телефонный звонок. (Иосиф всегда берет трубку, что бы ни происходило.) Он говорит мало и вешает трубку с растерянным видом.

– Такого не бывает, – сказал он, кратко охарактеризовав отношения советского гражданина с государством.

Объясняет: получил приглашение в ОВИР (Отдел виз и регистрации, среди прочего выдающий выездные визы): не найдется ли у него время зайти к ним сегодня.

Решающую роль в необычном приглашении, я думаю, сыграл визит Никсона. Это было время перемен: в прошлом октябре Сахаров потребовал свободы эмиграции; в январе состоялся суд над диссидентом Буковским, и сейчас по стране идут обыски и аресты.

Мы приехали, чтобы повидаться с Иосифом, и власти об этом знают, потому что они постоянно следили за нами в Москве и продолжают следить в Ленинграде. Возможно, думают, что мы можем способствовать их плану, – и в каком-то отношении они правы.

Наше положение в России изменилось, стало более рискованным. В 1971 году мы основали издательство “Ардис” и напечатали стихи Иосифа в первом выпуске “Russian Literature Triquarterly” по-русски и по-английски и поместили много его фотографий. Это его первая значительная публикация в Соединенных Штатах. Друзья, у которых были знакомые в высоких темных сферах, предупреждали нас, что КГБ осведомлен о нашей деятельности.

В этом году чуть ли не во всех кухнях обсуждается идея эмиграции. Удивительно, насколько похоже разные люди объясняют свое желание уехать: я знаю, каково мое будущее здесь, никаких сюрпризов не ожидается; я хочу чего-то другого, пусть даже будет трудно. Я слышала это много раз, в том числе от Иосифа. Когда мы говорили, что им будет совсем нелегко у нас в стране, никто не верил – все рассчитывали, что ум и образование позволят им преодолеть все трудности.

Иосиф, ошеломленный непонятными возможностями, проводил нас до автобусной остановки; мы договорились встретиться позже в тот же день, после ОВИРа. Когда встретились снова, Иосиф был возбужден и растерян. Офицер ОВИРа сказал, что Иосиф должен уехать сейчас же, иначе для него наступит “горячее время”. Если Бродский согласится эмигрировать в Израиль, он сможет уехать через десять дней, пообещал офицер.

Это было особое предложение – и поступило оно в тот момент, когда Иосиф отчаянно хотел уехать, поэтому он принял его. В противном случае его ожидала тюрьма, он в этом не сомневался и рисковать не хотел.

Позже в тот день мы встретились снова и привели с собой детей. Как только мы вернулись в гостиницу, Карл, понимая, что сегодня совершается история, шифром записал то, что было.

“Что мне теперь делать?” – спросил Иосиф, когда мы сидели в его комнате (наши фотографии с ним и детьми сделаны в этот день). Все просто, сказал я, будете поэтом при Мичиганском университете. Я понятия не имел, как этого добиться, но решил, что надо поддержать в нем уверенность. Даже Эллендея глядела недоверчиво; она знала то, чего не знал он, – даже на нашем отделении, может быть, только двое-трое прочли стихотворение Бродского, и как они отнесутся к тому, чтобы он стал их коллегой, предугадать было невозможно. Так или иначе, Иосиф все равно был обеспокоен предстоящим и, опасаясь, что комната прослушивается, предложил пройтись.

И мы – Иосиф, Эллендея, Эндрю, Кристофер Иэн и я – отправились на долгую утомительную прогулку от дома Иосифа, через Неву, к Петропавловской крепости, прославленной еще и тем, что служила тюрьмой для русских писателей (Достоевского, Чернышевского, Рылеева, Кюхельбекера и Горького – если упомянуть хотя бы немногих). Конечно, Ленинград не в первый раз видел фрисби, но все равно, наверное, было странно наблюдать, как столько людей перебрасываются ею в разных местах города и внутри крепости, неподалеку от великолепного собора, где похоронены цари, начиная с Петра Великого и до Александра III. На нас обращают внимание, а Иосиф, быстро меняя позиции вдогонку за улетающей тарелочкой, проверяет, нет ли хвоста. В конце концов он проводил нас через внутренность тюрьмы на крышу крепости. Мы перебрались через стены и по ветхой крыше к угловому бастиону, где, по словам Иосифа, он провел много часов. Отсюда можно было смотреть на загоравших под стеной у Невы и можно было разговаривать, не опасаясь чужих ушей.