Горе тем, кто отключает телефоны. Им больше не доступны разговоры диссидентов о конституции, о правах человека, о Сахарове, ну и евреи – отлюченцы говорили об отказах, об Израиле. Им отключили телефоны, но не перекрыли дороги. И в этот день июньский поехал на велосипеде Гриша Розенштейн по кривоколенным переулкам от дома к дому сообщая о сегодняшнем митинге – протесте на площади Моссовета. А тем, кому телефоны еще не отключили, он объявлял:

– На минху у Егуды Яхадзак в семнадцать. Минха – это послеполуденная молитва, а Егуда Ядхазак – это Юрий Долгорукий.

Чуть не прохлопал ушами митинг майор Лазарь Хейфец. Да тут еще стало известно о прилете из Ташкента экс-прокурора Бориса Кацнельсона, кто судил отца Сани Липавского. Канцельсон звонил Володе Слепаку и просил о встрече. Хейфец взял с собой на опознание экс-прокурора Саню Липавского, загримированного под старика, но выдавали пышные усы.

– Ну, где он? – теребил Хейфец.

– Да, вон он: загорелый худой мужчина с папиросой сзади Слепака. – сказал Липавский.

Пятнадцать лет назад в Ташкенте Саня вошел в кабинет прокурора Канцельсона.

Прокурор Борис Канцельсон требовал высшую меру наказания начальнику Главташкентреста пятидесятилетнему Леониду Липавскому. Отца Сани обвиняли в нецелевом использовании средств при строительстве рыбокомплекса. Среди прочего, вместо бомбоубежища построили баню.

– Минералку с газом, без? – спросил тогда прокурор студента мединститута Липавского.

Саня прикрыл глаза и замотал головой. Кацнельсон тяжело вздохнул: вот ведь как, красавец парень добровольно идет на заклание. Прямо как жертвоприношение библейского Исаака. Начальник Ташкентского КГБ просил Кацнельсона принять сына арестованного.

– Играете в баскетбол?

– В волейбол.

– А кто у вас тренер?

– Адик Калеко.

– Он инвалид?

– Это фамилия. Борис Ефимыч, мой отец…

– Я знаю, зачем вы пришли. Вот бумага, пишите то, что написали в КГБ. Ну, приблизительно, конечно: мол, обещаю сотрудничать с КГБ СССР до конца своей жизни.

Или до конца КГБ СССР – вдруг мелькнуло в голове прокурора.

– Так вам, Липавский, минералку с газом, без?

– И значит, теперь вы можете простить отца?

– Эйсав простил брата своего Якова через тридцать лет. – сказал Кацнельсон.

– Как же Христос всех прощал? – Саня поднял взгляд на прокурора.

– Да, теперь пожалуй, я могу и прощать! Только вот пакость-то – когда я это право заслужил, то оказалось, что в нем мало кто нуждается. А кто нуждается… Вот, например, вас, наверное, не раз предавали, так Иуду вы простить можете?

– А почему нет? – вызывающе ответил Саня.

– Иуда, – холодный взгляд прокурора расстреливал Саню, – человек, страшно переоценивший свои силы. Взвалил ношу не по себе и рухнул под ней. Это вечный урок всем нам – слабым и хлипким. Три четверти предателей – это неудавшиеся мученики.

За сотрудничество Сани с КГБ его отцу заменили расстрел на пятнадцать лет лагерей в Магадане. Сане разрешили после окончания мединститута пять лет работать в магаданском лагере, где был его отец. А в 69-ом КГБ его командировало в Москву.

Тополиный пух заколдовал Москву.

Ну чем еще можно было объяснить бездействие властей?

Два десятка отказников танцевали «хору», пели

Ам Исраэль хай!

Щаранский хай!

Бегун Иосиф хай!

Ам Исраэль, ам Исраэль хай!

Прохожие останавливались, смахивая пух с ушей. Тополиный пух, как нежданный снег, сбивал на перекрестках автомобильные пробки и легковушки сигналили – аккомпонировали вызывающему танцу отказников. Евреи кричали, срывая голос: «Свободу! Сво-боду!» Это душа народа призывала своих детей к жизни.

Маша и Володя Слепак принесли плакат «Шеллах эт-ами». Они стояли в окружении журналистов.

Ида Нудель читала толпе Мандельштама:

Лишив меня морей, разбега и разлета,

Чего добились вы?..

На вершок бы мне синего моря,

На игольное только ушко…

Она читала, чтобы молчала суетность и жлобство спряталось, душа народа укреплялась уличной молитвой, где хороводами и стихами расточался талант.

Сквозь пелену тополиного пуха майор Лазарь Хейфец смог разглядеть плакат Слепака. Лазарь вприпрыжку побежал на угол ресторана «Арагви». Швейцар открыл дверь.

– Поссать и телефон. – запыхавшись и отталкивая швейцара, сказал Лазарь.

– Моисей? – спросил армянин.

– Моисей – Моисей. Не узнал?

В туалете Лазарь лихорадочно пританцовывал и никак не мог раскрыть ширинку – заело. Наконец, облегчился и позвонил на Лубянку.

– Митинг отказников у Моссовета. Человек сорок. Слепак с плакатом «Отпусти народ мой».

– Что делать?

– Устроили демонстрацию напротив Моссовета! Какого черта мы ни черта не знаем?! – заорал полковник Зверев.

– Около Слепака свидетель по делу Щаранского прокурор из Ташкента.

– Борис Кацнельсон? – српосил Зверев.

– Так точно. Что делать?

– Пух с носа сдувать. Слепак, говоришь, в окружении журналистов? Подгоним автобус.

Зверев взял графин и прямо с горла наполнил рот водой. За окном густая пелена тополиного пуха накрыла площадь, железный Феликс смешно торчал, как из кальсон. Кальсон. Кацнельсон. Ну кто этих евреев заметит в тополиной круговерти? Что были – что не были. Но вот что нужно там Кацнельсону? В 1963 году Липавский предложил свои услуги в качестве стукача прокурору Ташкента Борису Канцельсону, чтобы спасти от расстрела своего отца за экономические преступления. Не воруй. Правительство не терпит конкурентов.

Канцельсон собрался в Израиль? Самый раз сдать Саню Липавского. Эх, Саня– Саня, разрушил собственную жизнь, ради отца своего. И ведь Липавский любил своих друзей, но был связан по рукам и ногам и, как Иуда, предавал их.

Зверев проглотил отвратительно теплую воду.

Через десять минут на площадь Моссовета подъехал автобус с курсантами милиции. Одни – евреев окружили, другие – погрузили в автобус.

Вечером всех отпустили по домам, в том числе и западных корреспондентов.

В полночь в квартиру Слепака пришли с обыском.

Записные книжки, письма, фотографии, учебники иврит… Все как описывал Альбрехт в своей нетленке «Плод».

Руководил обыском некто Сергей Иванович.

– Где вы работаете? – спросил он Слепака.

– Нигде.

– Ну вы еще не пенсионер.