Б…

Как то сразу нахлынуло… Одесса… черт, Одесса. Морбид… Васыль… Борис… Игорян… погибли все. За что… ради чего… сказать не может никто. Вот за это? За это, б….?! Чтобы начальник одесской полиции Салоид, сам, кстати, бывший СБУшник мог понтоваться в кабинете перед ворами в законе? И дань собирать с города?! Неужели — за это?!

Этот город самый лучший город на Земле

Он как будто нарисован мелом на стене

Нарисованы бульвары реки и мосты

Разноцветные веснушки белые банты… [14]

Как же все мерзко. Мерзко…

Мне вдруг пришло в голову — это плохо, что украинская революция закончилась такой малой кровью. Это очень плохо, что во имя какого-то там… национального примирения — не повесили депутатов Рады, не начали мочить ментов… прокуроров, прочую, совершенно охреневшую в атаке сволочь. Что не ввели революционный трибунал со смертной казнью. Что дела — по-прежнему рассматриваются исходя из закона, а не революционной целесообразности. Да, я понимаю, мои слова звучат до крайности дико, но… вот как избавиться от таких как полковник, а теперь генерал Салоид? Как добиться того, чтобы они снова не всплыли, не обзавелись фальшивой справкой участника АТО, не сунули кому надо на лапу и снова не пролезли в начальство? А только так — убивать. Потому что иного пути — кажется, уже нет.

Да… я тоже в шоке. В шоке от всего от этого. Кто может что-то предлагать — предлагайте. Или — не ездите по нервам, и так хреново.

— То есть, если приезжает парень из другой страны и начинает искать контакты среди деловых, то…

Дядя Миша покачал сокрушенно головой

— То он сует голову в капкан. Одесса — это капкан, мальчики. Капкан…

— И все-же… — Юрец пододвинул фотографию пропавшего ближе к пожилому ювелиру — справки то можно навести. Если человек ни за что попал, зачем его в камере мордовать, согласитесь. Родители заплатят… они богатые.

Ювелир взял фотографию, посмотрел на нее… пьяные слезы текли по щекам… И что-то кололо в носу у меня… мне было бесконечно жаль всех нас… меня самого, Юрца… дядю Мишу… нас всех как будто разбросало взрывом… и мы сейчас, на краю света, в чужой нам стране — пытаемся как-то склеить свою разбитую взрывом жизнь, не понимая, что на чужбине сделать это невозможно. А кто-то, кто остался там — добивает… доедает нашу страну. И остановить его — просто некому…

* * *

— Не говори ничего…

— Да я и не собираюсь… — сказал Юрец

Мы сидели в машине, оставленной нами на Ретире — к которой мы и вернулись. Стемнело…

— Знаешь, я знал Салоида… — сказал я. — Не так хорошо, но знал. Пару месяцев работал под его руководством. Это… я не скажу, что это монстр. Что это какой-то, до мозга костей испорченный человек. В сущности — он отличается от нас только тем, что мы уехали, а он остался. Но почему, когда стоит выбор между добром и злом — наше поколение в девяти случаях из десяти выбирает зло? Почему?!

— А мы то сами чем занимаемся?

…

— Мы ведь тоже нарушаем закон, верно? Я знал одного священника, так он мне сказал — не бывает больших и малых грехов, бывает грех и все. Вот мы и есть все… грешные

— Есть же какой-то… предел.

— Не… — Юрец закурил и приоткрыл дверь, чтобы сбрасывать пепел (стекла не опускались, бронированные) — нету. Это мы себя так успокаиваем, что есть какой-то предел и мы здесь, а они — там. Что мы лучше кого-то другого. А это не так. Мы все — порченые.

…

— Нас учили, что человек человеку брат, верно? А мы — слушали это, потом клали на это, воровали понемногу… кто бензин со служебной машины сольет, кто кусман мяса через забор мясокомбината перекинет… было ведь?

…

— Сначала за это наказывали. Потом перестали, потому что наказывать пришлось бы всю страну. А потом — объявили, что это все норм. Что кто успел тот и съел. Просто вышло так, что одни работают, скажем, в торговле, и им до халявы рукой подать, а другие… в больнице… или в милиции… или в армии служат. И что, одни халяву имеют — а другие на одну зарплату обламываться должны? Не… Ну, вот и понеслась душа в рай. И чего сейчас ручки то заламывать, и делать вид, как мы возмущены. Мы и сами такие же. Просто занимаемся этим в другом месте. Вот и вся разница между нами и ими…

Я вдруг вспомнил одну вещь. Я сидел в русскоязычном интернете — просто чтобы не забывать язык и поддерживать хоть какую-то связь с Родиной. И мне там, в блоге попалась статейка, в которой автор с таким неподдельным возмущением (дело перед выборами было) говорит о том, что он так не договаривался, на врачей-рвачей, на учителей, которые ничему не учат, на разбитые дороги, и сейчас он требует — верните мне все взад, и советскую медицину и советское образование… понятно, в общем, да? И мне подумалось, а кто ты такой, перхоть, чтобы с тобой кто-то о чем-то договаривался…

Да. Все верно. Мы урываем кусок — и они урывают кусок. И прежде чем искренне возмущаться, не мешало бы нам вспомнить и про свои грехи. Про свои куски, которые мы урвали… мы ведь их урывали, верно? Калым это называется. Жене на сапоги… на очередную выплату по ипотеке… да и просто… на что-то, помимо убогого потребительского набора, который нам положен. Ну, вот — и они урывают. Только мы — жене на сапоги или детей в школу собрать — а они на шубохранилище или на квартирку в Канаде. А суть одна. Потребности просто разные. Придут, те кто искренне возмущается сейчас коррупцией до власти — и у них потребности тут же поменяются. Закон жанра.

— Как думаешь, дядя Миша не протабанит?

— Не. Справки, по крайней мере, наведет.

— Надеюсь.

— Ладно… — Юрец выбросил окурок на асфальт, закрыл дверь. — Поехали, что ли.

Насколько ничтожными были все эти заботы, как безоблачно было время! Им досталось лучшее, поколению моих родителей, дедушек и бабушек, оно прожило тихо, прямо и ясно свою жизнь от начала до конца. И все же я не знаю, завидую ли я им, ибо жизнь тускло тлела словно бы в стороне от всех подлинных огорчений, невзгод и ударов судьбы, от всех кризисов и проблем, которые заставляют сжиматься наши сердца, но в то же время так величественно возвышают! Окутанные уютом, богатством и комфортом, они почти не имели понятия о том, какой нерутинной, полной драматизма может быть жизнь, о том, что она — вечный экспромт и нескончаемое крушение: в своем трогательном либерализме и оптимизме как далеки они были от мысли, что каждый следующий день, который брезжит за окном, может вдребезги разбить ее. Даже в самые черные ночи им не могло бы присниться, насколько опасен человек и сколько скрыто в нем сил, чтобы справиться с опасностью и преодолеть испытания…

Мы, гонимые сквозь все водовороты жизни, мы, со всеми корнями оторванные от нашей почвы, мы, всякий раз начинавшие сначала, когда нас загоняли в тупик, мы, жертвы и вместе с тем орудия неведомых мистических сил, мы, для кого комфорт стал легендой, а безопасность — детской мечтой, мы почувствовали напряжение от полюса до полюса, а трепет вечной новизны каждой клеткой нашего тела. Каждый час нашей жизни был связан с судьбами мира. Страдая и радуясь, мы жили во времени и истории в рамках гораздо больших, чем наша собственная ничтожная жизнь, как она ни стремилась замкнуться в себе. Поэтому каждый из нас в отдельности, в том числе и самый безвестный, знает сегодня о жизни в тысячу раз больше, чем самые мудрые из наших предков. Но ничего не давалось нам даром: мы заплатили за все сполна и с лихвой.