– Разумеется! Иначе и не могло быть, раз мне, к несчастью, невозможно признать ребенка. По крайней мере, я доверил бы вас, тебя и его, одному из моих верных, кому-либо, кого я хорошо знаю, в ком я был бы уверен… уверен!..

– Кому-либо, кто согласился бы с закрытыми глазами взять возлюбленную Цезаря… и богатое приданое. Ибо вы щедро одарили бы меня, не так ли, сир?

– Конечно.

– Другими словами: муж – ширма? Как вы не можете понять, – страстно воскликнула Марианна, – что это именно то, чего я никогда бы не вынесла: быть отданной… точней сказать, проданной вами одному из ваших слуг! Быть обязанной принять мужа из ваших рук!

– Ваша аристократическая кровь, без сомнения, возмутилась бы, – проворчал он, – при одной мысли отдать руку одному из взлетевших на гребне славы, одному из моих придворных, всему обязанному своим мужеством, пролитой кровью…

– …и вашей щедростью! Нет, сир, Марианна д’Ассельна не постыдилась бы выйти замуж за одного из этих людей, но я скорей предпочла бы умереть, чем согласилась быть отданной вами… вами, кого я так любила, другому… Подчинившись кардиналу, я только следовала обычаям дворянства, которые требуют, чтобы девушка слепо соглашалась с избранным старшими супругом. Так я меньше страдала.

– Вот какие у вас доводы! – с холодной улыбкой сказал Наполеон. – Объясните же теперь, какие были основания для брака у вашего… супруга! Что могло побудить Сант’Анна жениться на женщине, забеременевшей от другого?

Сознательно оставив без внимания умышленную грубость, Марианна четко ответила:

– То, что другим оказались вы! Вот так, сир, без вашего ведома вы наградили меня приданым. Князь Коррадо женился ради ребенка с кровью Бонапарта.

– Я понимаю все меньше и меньше.

– Однако это так просто, сир! Князь, как говорят, поражен какой-то тяжелой болезнью, которую ни за что в мире не согласился бы передать по наследству. Таким образом, он был вынужден видеть, как угасает с ним древнее славное имя, пока кардинал Сан Лоренцо не рассказал ему обо мне. Из-за кастовой гордыни князь и думать не мог о случайном усыновлении, но эта гордыня смирилась, когда он узнал, что дело идет о вас. Ваш сын достоин носить имя Сант’Анна и обеспечит его продолжение.

Снова молчание. Марианна неторопливо направилась к открытому окну. Вызвав в памяти Коррадо Сант’Анна, она вдруг ощутила удушье, охваченная странными чувствами из-за вынужденной лжи. Больной человек, которого она видела мчавшимся на неистовом Ильдериме? Это невозможно! Но как объяснить самой себе? Это добровольное заточение, эта белая кожаная маска, которую он носил во время своих ночных поездок? Ей вдруг почудилась в глубине залитого солнцем императорского парка высокая мощная фигура в просторном, хлопающем на ветру плаще. Больной?.. Нет! Просто тайна. А Наполеону нельзя доверить тайну.

Он прервал молчание.

– Пусть будет так, – сказал он. – Я принимаю ваши доводы, они достойны уважения, и я могу их понять. Кроме того, мы никогда не могли ни в чем упрекнуть князя, который после нашего прихода к власти всегда вел себя, как подобает верноподданному. Однако… вы сейчас произнесли одну странную фразу…

– Какую?

– Вот: князь, как говорят, поражен какой-то тяжелой болезнью. Так это «как говорят» позволяет предположить, что вы… не видели его?

– Совершенно верно. Я видела, сир, только его затянутую в перчатку руку, протянутую из-за черного бархатного занавеса к моей во время церковного освящения брака.

– Вы никогда не видели князя Сант’Анна? – недоверчиво воскликнул Наполеон.

– Никогда, – подтвердила Марианна, чувствуя, что она опять попадает в паутину лжи.

Но она ни за что не хотела, чтобы он узнал о том, что произошло на вилле. К чему говорить ему о всаднике-призраке и особенно о ее странном пробуждении в конце дьявольской ночи на усыпанной цветами жасмина постели?.. К тому же она была немедленно вознаграждена за свою ложь, ибо Наполеон наконец заулыбался. Он медленно подошел к ней почти вплотную и впился взглядом в глаза молодой женщины.

– Тогда, выходит, – сказал он низким задушевным голосом, – что он не прикасался к тебе?

– Нет, сир… Он не прикасался ко мне.

Сердце Марианны трепетало. В императорском взгляде внезапно появившаяся нежность сменила недавний беспощадный холод. Она наконец вновь нашла в нем то выражение, которое было во времена Трианона и которое она так мечтала снова увидеть, это невыразимое очарование, так умело проявляемое, когда он желал ее, эта манера ласкать взглядом, всегда предшествовавшая любви. Сколько дней… сколько ночей она мечтала об этом взгляде! Почему же в эту минуту она больше не испытывала радости? Наполеон вдруг рассмеялся.

– Не смотри на меня так! Право, можно подумать, что я внушаю тебе страх! Успокойся, тебе нечего бояться. По здравом размышлении, этот брак превосходен, и тебе удалось сделать великолепный ход! Я бы и сам не сделал лучше! Замечательный брак… и особенно то, что он фиктивный! Известно ли тебе, что я страдал из-за тебя?

– Страдали? Вы?

– Я! Разве я мог не ревновать ту, кого люблю? Я представлял себе тогда такие картины…

«А я, – подумала Марианна, со злобой вспомнив ту адскую ночь в Компьене, – я, едва не потерявшая рассудок, узнав, что он не мог потерпеть несколько часов, прежде чем положить австриячку в свою постель, я, без сомнения, ничего не представляла?»

Этот внезапный приступ злобы был таким яростным и всепоглощающим, что она не сразу осознала, что оказалась в его объятиях и совсем близко раздавался его голос, низкий и страстный.

– Ты, моя зеленоглазая колдунья, моя загадочная сирена, в руках другого!.. Твое тело отдано чужим ласкам, чужим поцелуям… Я почти ненавидел тебя, представляя себе это, когда сейчас вновь нашел тебя такой прекрасной! Более прекрасной, чем в моих воспоминаниях… У меня… появилось непреодолимое желание…

Поцелуй заглушил слова. Поцелуй жадный, властный, почти грубый, полный эгоистичного пыла, ласка хозяина, одарившего покорную рабыню, но это не уменьшило возбуждение молодой женщины. Одно прикосновение этого человека, к которому стремились все ее помыслы, все ее желание, всегда действовало на ее чувства с неумолимой требовательностью тирана. Сейчас, в объятиях Наполеона, Марианна полностью теряла волю, как и памятной ночью в Бютаре…

Однако он отпустил ее, отошел и позвал:

– Рустан!

Показался великолепный грузин в тюрбане, невозмутимый и безмолвный, всегда готовый к действию.

– Никого не пропускать сюда, пока не позову тебя! Отвечаешь жизнью!

Мамелюк сделал знак, что он понял, и исчез. Тогда Наполеон схватил Марианну за руку.

– Идем! – сказал он только.

Почти бегом он увлек ее к скрытой за одним из настенных панно двери, открывшей узкую винтовую лестницу, по которой он заставил ее взбираться полным ходом. Лестница привела в комнату, небольшую, но обставленную с тонким вкусом, всегда сопутствующим подобным помещениям, созданным для любви. Господствующими цветами здесь были светло-желтый и бледно-голубой. Но Марианна не успела рассмотреть окружающую обстановку, не успела подумать о своих предшественницах в этом тайном убежище. С проворством умелой горничной Наполеон уже отколол булавки, удерживавшие атласный ток, расстегнул платье, соскользнувшее на пол, и за ним с невероятной быстротой отправил и нижнюю юбку, и рубашку. В этот раз и речи не было о медленных и нежных приготовлениях, об умелом сладострастном раздевании, сделавшем тогда в Бютаре из Марианны более чем согласную жертву всепоглощающего желания и которое во время Трианона придавало столько очарования их любовным прелюдиям. За считаные секунды светлейшая княгиня Сант’Анна, оставшись в одних чулках, оказалась брошенной на стеганое желтое одеяло, борясь с кем-то вроде спешащего солдафона, который без единого слова овладел ею, покрывая ее губы исступленными поцелуями.