По-прежнему не обращая на них внимания, женщина достает из сумочки серебряную фляжку и делает глоток. Что очень и очень интригует сестричек.

– Это у вас там виски, мисси? – спрашивает Маргарет.

– Нет, не виски, – холодно отвечает южанка. – Это мне врач прописал, от не-ервов, и, нет, я не намерена ни с кем делиться.

Сестрички явно не на ту напали, скажу я вам!

А вот и моя товарка Гретхен Фатгауэр – протискивается по проходу, размахивая руками и распевая какую-то швейцарскую народную песенку. Гретхен вечно нас подбадривает – добродушная и неутомимая великанша, шумная, пышущая здоровьем, розовощекая девчонка, кажется, в одиночку смогла бы родить столько младенцев, сколько понадобится этим несчастным шайеннам.

Мы уже все знаем ее историю: родители, швейцарские эмигранты, поселились на возвышенности к западу от Чикаго, когда Гретхен была малышкой, и стали выращивать пшеницу. Но после череды суровых зим, погубивших урожай, семья оказалась на грани голода, и повзрослевшая к тому времени Гретхен ушла в город, чтобы зарабатывать самой. Нашла работу прислугой в доме Сайруса Маккормака – да-да, того самого Маккормака, изобретателя механической жатки и закадычного приятеля нашего с тобой отца… Как странно, ты не находишь, Гортензия: мы столько раз бывали у Маккормаков в юности, как раз когда Гретхен там работала; но кому из нас пришло бы в голову обращать внимание на здоровенную горничную-швейцарку?

Гретхен самой ужасно хотелось семью – и в один прекрасный день она поместила объявление в «Трибьюн» в рубрике «Невесты по выписке», и пару месяцев спустя на ее объявление откликнулся поселенец с Оклахомской территории. Суженый собирался встретить ее на вокзале в Сент-Луисе и отвезти в новый дом. Гретхен уведомила об этом Маккормиков, уволилась и две недели спустя села на поезд до Сент-Луиса. Но увы – хотя у нее было золотое сердце, Гретхен была жутко некрасивой… В самом деле, я вынуждена признать, что это даже мягко сказано; наименее милосердные из нас прозвали ее «мисс картофельное рыло», да и те, что подобрее, не стали бы отрицать схожесть ее лица с упомянутым корнеплодом.

Так вот, суженому Гретхен довольно было одного взгляда на невесту – и, пролепетав что-то про багаж, он исчез, и больше она не видела этого несчастного глупца. Теперь-то она рассказывала про это с большой иронией, но в ту минуту она была вне себя от отчаяния. Она оставила все – и теперь оказалась брошенной в незнакомом городе, с чемоданом, небогатыми пожитками и скудными сбережениями, сделанными за время работы горничной. Вернуться в Чикаго и снова попроситься к Маккормикам казалось ей невыносимым унижением. Тем паче невыносимой была для нее мысль о том, что придется ехать к родным и объяснять, что ее отверг потенциальный жених. Нет, Гретхен твердо решила: мытьем или катаньем, а муж и дети у нее будут. Она присела на скамеечку и расплакалась над своей участью. В тот самый момент к ней подошел некий господин и вручил ей листок бумаги, в котором значилось нижеследующее:

Если вы – молодая и здоровая женщина детородного возраста, желающая выйти замуж, посетить экзотические края, если вам не чужд дух авантюризма – не теряйте времени: вас ждут по указанному адресу в 9:00, утром в четверг февраля двенадцатого дня 1875 года от Рождества Христова.

Гретхен смеется, рассказывая об этом – гортанным своим смехом, и с сильным акцентом добавляет: «Йа подумала, что этот джент-лмен – посланник По-га. Правда! Ну, я пришла туда и мне ска-сали: пойду ли я замуж за шайенна, чтобы ротить ему детей? Я сказала: «Ну, надеюсь, индейцы не такие раз-порчивые, как фермеры? Если нет, то пач-чему нет? Я рожу своему мужу поль-ших и сильных дет-тей. Та-та, я выкормлю цел-лые ясли!» – И Гретхен хохочет, хлопая себя по массивной груди.

Отчего мы не выдерживаем и смеемся вместе с ней.

Стальное презрение южанки оказалось не по зубам сестричкам, и они отправились попытать счастья в соседний вагон. При взгляде на них я подумала о паре лисиц, рыскающих по лесной поляне, чем бы поживиться.

Прямо сейчас, когда я пишу, ко мне пришла моя новая подруга Фими и устроилась на соседнем сиденье. Полностью ее зовут Юфимия Вашингтон – цветная девушка, изящная как статуэтка, которая попала в Чикаго через Канаду. Лет ей сколько мне, а внешность у нее необычная, яркая – почти сто восемьдесят сантиметров росту, гладкая кожа цвета полированного черного дерева, прекрасной формы нос с четко очерченными ноздрями, полные негритянские губы. Уверена, милая моя сестричка, что наше семейство будет оскандалено – узнав, что я теперь якшаюсь с неграми. Впрочем, в этом поезде, как и в моем сердце, царит полное равноправие.

– Я тут сестре пишу, – говорю я. – Пишу о том, что приключилось в жизни с некоторыми девушками из поезда. Скажи пару слов, Фими, как ты попала сюда, чтобы я могла дать ей полный отчет?

Тут она усмехнулась гортанным, теплым смехом, раздавшимся словно из глубины ее сердца.

– Ты первая, кто спросил об этом, Мэй, – сказала она. – А чего твоей сестре за дело до негритянки? Даже некоторым в поезде не особо приятно видеть меня.

Фими очень приятно слушать – у нее самый мелодичный голос из всех, что я знала: глубокий, звучный, а говорила она напевно, точно читала стихи или пела.

Мне пришло в голову, дорогая сестричка, что тебе и правда не захотелось бы слушать негритянку. Конечно, Фими я этого не сказала.

– Как ты попала в Канаду, Фими?

Она снова хмыкнула:

– Что, Мэй – не очень-то я тяну на канадку, да?

– Ты похожа на африканку, – прямо сказала я. – На африканскую принцессу.

– Да, моя мать происходила из племени ашанти, – уточнила Фими. – Лучшие воины в Африке, – добавила она. – Однажды, будучи совсем маленькой, она с матерью и другими женщинами племени отправилась собирать хворост. Мать отстала от своих и присела отдохнуть. Прислонилась к дереву да и уснула. А когда проснулась, вокруг нее стояли люди из другого племени, чьего языка она не понимала. И она очень испугалась.

Они забрали ее с собой и приковали цепями. Потом поместили на корабль с сотнями прочих. Много недель она болталась в море. Не зная, что с ней делается, и все еще веря, что мать за ней вернется. Она ни на секунду не переставала в это верить. Тем и выжила.

Наконец корабль прибыл в город, каких она никогда не видела и даже представить себе не могла. Многие не пережили путешествия, но она осталась жива. В городе на аукционе ее купил белый мужчина, торговец хлопком, владевший несколькими грузовыми кораблями.

– Первый хозяин моей матери был очень добр к ней, – продолжала Фими. – Взял ее в дом, где она занималась хозяйством и даже получила образование. Научилась читать и писать, о чем другие рабы и помыслить не могли. А когда она созрела, хозяин с ней переспал.

– От этого союза родилась я, – пояснила Фими. – Я выросла в том доме. Тот же учитель, что учил детей хозяина от «настоящей», белой семьи, давал мне уроки на кухне. Вскоре хозяйка раскрыла тайну моего происхождения – может, наконец, углядела, что дочка кухарки уж очень смахивает на ее собственных детей. И в одну прекрасную ночь двое мужчин, работорговцы, пришли и увели меня – точь-в-точь, как когда-то отняли у семьи мою мать. Она плакала и умоляла не забирать меня, но они ударили ее по голове, и она упала на пол. Я видела ее тогда последний раз – на полу, с разбитым, покрытым кровью лицом…» – Фими осеклась и посмотрела в окно; в уголках ее глаз заблестели слезы.