ГенАцид - Всеволод Бенигсен

Посвящается моим

родителям, а также Д., которая

в буквальном смысле проспала написание

романа, мужественно засыпая под стук моей

компьютерной клавиатуры.

О трагических событиях, что легли в основу этого рассказа, сейчас мало кто помнит. В свое время некоторые газеты, правда, не поленились и отвели несколько колонок случаю в Больших Ущерах, но всё как-то сухо, скомканно, а ведь словосочетание «большеущерский синдром» могло бы легко наряду со «стокгольмским» войти в журналистский лексикон. Один известный телеканал, впрочем, тоже посвятил происшествию в маленькой деревне на юге России получасовое ток-шоу, но в нем принимали участие сплошь умные политологи, именитые психоаналитики и ни одного реального свидетеля тех событий. А когда ведущий начал спрашивать мнение у каждого из присутствующих, оказалось, что все что-то подобное предвидели, все что-то предчувствовали, и вообще все всё знали. Однако никто из этих всезнаек так и не смог ответить на главный вопрос — почему произошла большеущерская трагедия. И почему никто из предвидевших столь печальный финал не попытался предотвратить его. И как случилось, что расследование, начатое по горячим следам, через месяц зашло в полный тупик, а заведенное уголовное дело, распухнув до нескольких увесистых канцелярских папок, развалилось и растаяло, как будто и не существовало вовсе…

Жизнь, конечно, продолжается и, в конце концов, не все ли равно, будут даны ответы на вышеуказанные вопросы или нет, но, может, все-таки стоит взглянуть на события в Больших Ущерах более пристально. И не говорите, что большое видится только на расстоянии, а Большие Ущеры слишком малы, чтоб через них смотреть на бескрайние просторы нашей Родины. Иной фрагмент может поведать об общей картине гораздо больше, нежели самое необъятное живописное полотно.

В воскресенье Антон Пахомов, 34-летний заведующий библиотекой, проснулся от сверлящей головной боли. Проснулся не сразу, а, как это всегда бывает, когда просыпаешься от головной боли, после долгого и мучительного барахтанья на зыбкой поверхности сна, то выныривая в хмурую утреннюю действительность, то погружаясь в мутную жижу забытья. Наконец реальность вместе с болью окончательно вырвали сопротивляющееся сознание Пахомова из слабеющих объятий Морфея, и он открыл глаза. С трудом преодолевая земное притяжение, Пахомов приподнялся на локте, облизал пересохшие губы, расцепил слипшиеся от долгого сна ресницы и, отодвинув занавеску, выглянул в окно.

Над Большими Ущерами плыл матовый диск зимнего солнца. Дома и деревья стояли запорошенные первым снегом. Дрожал в желтых лучах солнечного света морозный воздух. Белели не пойми откуда взявшиеся за ночь сугробы. И вообще, было приятное ощущение начала чего-то хорошего. Это ощущение передалось Пахомову, и он попытался сделать глубокий вдох, чтобы удержать его, но поморщился. Боль! Боль циркулярной пилой вгрызалась в измученный мозг, и из-под ее зубцов летели опилки брошенных накануне фраз о смысле бытия, щепки признаний в крепкой мужской дружбе, а также прочая дребедень, липнущая по обыкновению на язык во время посиделок за бутылкой.

Пахомов со стоном откинулся на подушку. Алкоголь явно не успел за время сна полностью покинуть его организм и теперь, подобно случайному туристу в незнакомом микрорайоне, хаотично бродил по венам. Присутствие алкоголя чувствовалось и в подступающей к горлу тошноте, и в отвратительной нестабильности предметов, попадавших в поле зрения заведующего библиотекой. Стараясь избегать визуального контакта с окружающим миром, он повернулся лицом к стене, накрыл голову подушкой и закрыл глаза. Но как только ему стало казаться, что все поправимо и он ускользнет из лап неумолимо надвигающейся действительности, раздался страшный звук. Он был тем страшен, что удачно дополнял и без того невыносимый рев циркулярной пилы в голове у библиотекаря. Это был звук работающего пылесоса. «Мать твою!» — завопил Пахомов и, закрывая ладонями уши, как ошпаренный выскочил из-под одеяла и вылетел в коридор в чем мать родила. В коридоре, слегка наклонившись и неспешно продвигаясь по направлению к кухне, елозила по протертому ковру длинной металлической трубкой пылесоса жена Пахомова Нина. Сам пылесос, похожий на домашнее животное, покорно семенил за хозяйкой на скрипучих колесиках и лишь иногда испуганно заваливался набок, когда хозяйка слишком резко подтягивала его за хобот-шланг.

— Ты что, озверела?! — заверещал Пахомов.

От неожиданности та вздрогнула и, оступившись, чуть не потеряла равновесие. Рука с хоботом-шлангом взметнулась вверх. Животное испуганно завалилось набок.

— Фу ты! Тоша! — охнула Нина. — Напугал, черт голый!

— Тебя напугаешь! Обо мне б подумала! Другого времени, что ли, не могла найти? Блин! — хриплой скороговоркой прокричал Пахомов.

— А вот не могла! На тебя попробуй угадай! Пахомов с досадой махнул рукой, быстро определил направление шнура и в два прыжка очутился у розетки. Там он выдернул штепсель пылесоса, и тот, хрюкнув на прощание, затих.

— Не видишь, что ли, что мне плохо? — спросил Пахомов и, не дожидаясь ответа на риторический вопрос, вернулся в спальню, хлопнув для усиления эффекта ни в чем не повинной дверью.

Там он забрался в еще теплую постель. Ноги подобрал к животу. Одеяло натянул по самый лоб. Но, согревшись, высунул голову наружу. «Ноги в тепле, голова в холоде», — вспомнил Пахомов знаменитую мудрость Петра Первого, который, как известно, после тяжелого похмелья любил разгуливать по нетопленому дворцу в валенках. И надо же — действительно слегка полегчало. Мысль о Петре и физическая встряска организма разбудили дремавшие до сей поры нейроны пахомовского мозга, и те забегали, засуетились. Пахомов в ужасе попыталась прикрыть дверь своего сознания, дабы не хлынул туда мутный поток информационного мусора, который беспрестанно грозил наводнением. Но дверь не выдержала напора, и плотину прорвало: полезли беспорядочные мысли о недоделанной работе, нерешенных проблемах, неотданных долгах и, уж совсем не к месту, о политической ситуации в стране. Среди всего этого разнообразия особняком стоял лишь вчерашний тост «За Пушкина!». «Ох, не к добру», — подумалось тогда библиотекарю. За классиков русской литературы в деревне Большие Ущеры отродясь не пили, но, может, именно оттого тост, предложенный инженером Климовым, пришелся по душе сидящим за столом. «Точно! Пушкин — наш весь!» — закричал тракторист Валера, фамилию которого Пахомов не помнил. «Наше всё», — невозмутимо поправил его фельдшер Зимин. И они выпили. Пахомов уже не хотел пить, но застолье явно двигалось к финалу, а покидать компанию первым было неудобно. И он тоже выпил за Пушкина. «Ай-да-сукин-сын! За негото теперь и страдаю», — думал Пахомов, лежа в постели. Поток мыслей все рос и ширился. Его бурные воды, разливаясь и затапливая берега, постепенно теряли свою силу и замедляли бег. Его поверхность разглаживалась. И когда он, наконец, превратился в море, Пахомов неожиданно для себя уснул. На этот раз глубоко и надолго, пока его не разбудил звонок телефона. К тому моменту голова уже не болела, и Пахомов чувствовал себя умеренно скверно, то есть хорошо.