Заколдованный круг - Пентти Хаанпяя

Пентти Хаанпяя

Заколдованный круг

ЗАПОВЕДЬ

Я встретил в городе старого приятеля, рабочего N. Мы зашли в ресторан, и я заказал обед и выпивку, так как сразу догадался, что мой приятель без гроша в кармане. И в этом, собственно, не было ничего удивительного. Но его неразговорчивость поразила меня. Наконец N. поинтересовался, насколько я пострадал от этого мирового экономического кризиса.

— Кризис — понятие весьма относительное, — ответил я. — Пока обедаю каждый день. Так что не знаю, можно ли говорить о кризисе…

— Значит, еще терпимо. Но когда дела пойдут совсем плохо — всякое терпение лопается. Ты ведь знаешь, что мне всегда приходилось жить буквально по библии — добывать хлеб в поте лица своего или сидеть голодным. А теперь дожили до того, что даже работа не кормит. Последнее время я работал на заготовке мелкотоварника. И понимаешь, расценки были такие, что человек даже на хлеб не мог заработать, причем человек, который не ленился и умел работать. Вот так-то! О сале или новых рукавицах и говорить нечего. Семейным, небось, не раз пришлось пожалеть, что у нас не запрещено жениться и иметь детей Семьи и дети теперь большее бедствие для общества, чем алкоголь, который почему-то за семью печатями и только в аптеках.[1]

— Тише, тише! Ты озлоблен и несешь крамолу.

— Неужели? Хотя, конечно, тому, кто обедает каждый день, это может показаться и крамолой. Ты теперь по ту сторону баррикады. А баррикада — это вилки, зубные щетки, ночное белье, туалетная бумага и черт знает, что еще. Ты уже не можешь чувствовать и думать по-нашему. Кстати, ты слышал, что случилось с Патэ Тэйккой, твоим бывшим другом?

— Нет. Расскажи.

Рабочий N. подробно рассказал все, что знал о Патэ Тэйкке, и от себя добавил:

— Напиши-ка ты книгу об этой истории. Да опиши все в таком духе, как я рассказал.

— M-да! Боюсь, что я не сумею передать этого сухими словами и черными буковками. Да и не следует так поступать. Это вызвало бы недовольство. Время такое. Страсти накалены до предела. Кроме того, книги читают только те, кто сыт, а этот «твой дух» испортил, бы им пищеварение. Не пойдет. Нет.

— Я где-то читал, что литература — зеркало современности. А вы, нынешние писаки, занимаетесь либо всякими развлекательными и пустопорожними писаниями, либо обмусоливаете давнишние дела. На кой черт нам зеркало, в котором не видишь собственной физиономии. На свалку его, дерьмо такое.

— Если писатель сделает это зеркало таким, как ты хочешь, то ему самому скоро придется ходить с пустым желудком. И кончится тем, что он даже не сможет показать народу свое зеркало. Так что зеркало должно быть в меру кривое. Если бы я обладал даром и силой духа прежних великих художников слова, то писал бы о птицах небесных и тварях земных, и так писал бы, чтобы каждый из них действовал и рассуждал по-своему: как коммунист, как лапуаские молодчики[2] как попы…

— Но господа не дураки. Они все равно заметили бы, что под овечьей шкурой скрываются клыки, и что в невинном блеянии слышится рычание. Так что пиши-ка прямо все, как есть, и ты будешь помилован. Они поймут, что это говоришь не ты, а герой твоей книги, который может быть и негодяем и необразованным, тупым и вообще ограниченным человеком. Они поймут, что это не ты, а кто-то другой верит в социализм, коммунизм, в то, что мир нуждается в перестройке, или во что-то еще. Ты же сам ни во что не веришь. Ты просто берешь зеркало и показываешь общество, где та или иная идея находит отклик и почву, на которой она и произрастает. Ты показываешь болезнь, которая неудержимо прогрессирует, как у того Рюткенена, и ее не излечить никакими лекарствами. Но ты и не собираешься стать лекарем. Ты представляешь эту заботу господу и господам. Образованные люди только так и поймут тебя. Тебя они не заподозрят, не бойся…

Так говорил рабочий N. И, наконец, уговорил меня. Я обещал написать историю Патэ Тэйкки в том духе, в каком он поведал ее мне.

Тарелки перед нами давно уже опустели. Поэтому мы вышли из ресторана, и мой приятель — настоящий автор этой истории — отправился искать пункт раздачи бесплатной похлебки. А я — верный писарь его — заточил карандаш и сел за работу.

Декабрь, 1931.

Автор.

В БАРАКЕ

Мамзель-Алто выпустил из рук журнал. Это был старый, потрепанный и засаленный журнал кинорекламы, каким-то таинственным, никому неведомым образом очутившийся в бараке. Пастор (в северной' Финляндии лесоруб часто получает прозвище за внешний вид и манеры) давно уже приговорил его к уничтожению, потому что фотографии обнаженных красоток только напрасно тревожили воображение. Однако приговор так и не был приведен в исполнение, и журнал, ежедневно перелистываемый грязными пальцами лесорубов, доживал свой век и умирал естественной смертью. Если в нем и содержались какие-то мысли и чувства, то каждый читатель мог их понимать, и воспринимать по-своему.

Журнал упал на нары. Мамзель-Алто заметил:

— Вот где можно бы фильм заснять…

И в самом деле! Если бы в барак заглянул любопытный глаз фотоаппарата, какую бы картину он увековечил!

В печку все время подкладывают дрова: обитатели нижних нар вечно мерзнут, в то время как на верхних нарах, под самым потолком, так жарко, что люди спят почти раздетыми. Одни лежат и разговаривают, другие заняты важными делами. Кто-то, насупясь, точит пилу — и звук напильника напоминает презрительный смешок. Другой насаживает топор. А третий занят охотой: при свете коптилки голый человек обследует свое нижнее белье и ворчит:

— Ты куда прячешься? Погибай смертью храбрых!

В углу режутся в карты. Засаленные листы шелестят в грубых ладонях.

— Играешь? Попробую! Черви козыри и одна маленькая. Эта взятка тебя не спасет. Деньги — в банк, гоните.

В другом углу развернулось сражение на шахматной доске. Игроки ломают голову, пытаясь подчинить путаные ходы какому-то замыслу. Кто-то заглядывает через плечо, чтобы тоже вкусить радость игры и дать свой совет.

— Ходи конем! Давай, хозяин, двинь своего конягу. Пусть берет! Тогда королю крышка.

Ничком на нарах лежит Книжник Тякю, безучастный ко всему происходящему вокруг. Он изучает утопии. Мысленно он уже в новом мире, где короткий рабочий день и где нет ни господ, ни нищеты.