Страстная Лилит - Виктория Холт

В поместье Леев Лилит пришла ненастным ноябрьским днем. Аманда, стоявшая на коленях на диване у окна классной комнаты и глядевшая на мокрые лужайки, первая увидела ее – невысокую сердитую девочку, темные кудри которой отбрасывал назад неистовый ветер, будто помогая ей сопротивляться матери, тащившей ее вперед. Окно классной комнаты смотрело на лужайки и конюшни, а так как классная комната находилась в верхнем этаже и дом Леев стоял почти на вершине холма, то Аманда видела не только владения отца, но и поля вдали, принадлежавшие фермеру Полгарду.

Аманда прижалась лицом к стеклу, ибо из всех известных ей людей Лилит была не только самым необычным, но и совершенно непохожим на нее саму человеком. Когда бы ей ни случалось видеть Лилит или бабку Лилит, она испытывала тревогу и возбуждение, будто ожидая, что случится нечто удивительное. Однажды, когда она проходила мимо с мисс Робинсон, своей гувернанткой, старуха, бабка Лилит, стояла у дверей своего домишки и курила трубку. Аманда, невольно поддавшись тревоге, оглянулась, а старуха, заметив это, вынула изо рта трубку и слегка поклонилась ей то ли насмешливо, то ли даже недоброжелательно; во всяком случае, Аманда была уверена, что старуха не позволила бы себе этого, если бы мисс Робинсон смотрела на нее.

В этом домишке жила большая семья Треморни, но бабка и Лилит явно отличались от других ее членов; Аманда видела многих малышей этой семьи, которые, как отец и мать Лилит, необутые и с непокрытыми головами, работали в поле, искали на берегу моря ланцетников и песчанок, собирали моллюсков и улиток, когда из-за сильных штормов рыбачьи суденышки не могли выйти из гавани. В такие дни Аманда печалилась, представляла себе осунувшиеся личики детей и едва прикасалась к еде за столом в столовой или к ужину, который ей приносили в классную комнату. Не однажды мисс Робинсон заставала ее в слезах, причину которых она не могла объяснить. Всякий раз при этом и часто по другим поводам ей говорилось, что леди всегда должна владеть своими чувствами. «Не забывайте, – говорила мисс Робинсон двадцать раз в день, – что вы – леди». «Дорогая, – говорила ее бедная маменька, проводившая большую часть дня на диване в гостиной, почти не выпуская из рук нюхательную соль, – не поднимай такой шум, леди это не подобает, и у меня голова раскалывается». Что касается отца Аманды, то он был непоколебимо убежден, она знала это, что даже строгие правила, в которых он старался ее воспитывать, не спасут ее от пребывания в аду; потому что, само собой разумеется, настоящие леди в ад не попадают.

Аманде исполнилось двенадцать лет. Она была довольно высокой для своего возраста; длинные шелковистые волосы цвета августовской пшеницы спускались ей на плечи, серьезное выражение бледного лица смягчали голубые глаза, хорошенький носик и чувственный рот. Ее золотистые волосы были зачесаны назад и туго перевязаны узкой черной лентой, что не позволяло сразу заметить их прелесть. Мисс Робинсон закрыла в спальне Аманды зеркало из-за того, что однажды застала ее перед ним с распущенными по плечам волосами. Тщеславие, как сказала мисс Робинсон, является одним из самых больших греховных соблазнов, используемых дьяволом для искушения неосторожных. Аманда знала, что отца оскорблял сам цвет ее волос, потому что он был таким же, как у ее деда на портрете, висевшем в галерее. По размерам этот портрет не отличался от других фамильных портретов, но создавалось впечатление, что он главенствует в доме.

Аманда, обладавшая тонким чутьем и богатым воображением, замечала многое из того, что происходило вокруг, и о многом догадывалась. Окружающие считали, что она прикидывается тихоней, потому что ей были свойственны такие дурные, на их взгляд, поступки, как стремительная беготня, когда она думала, что ее не видят, или раздача деревенским детям еды, самовольно взятой на кухне, или неудержимый плач на виду у всех благородных охотников графства из-за того, что не могла вынести вида загнанного оленя в окружении беснующихся охотничьих собак. «Трудный ребенок, – вздыхала мать Аманды. – Не понимаю, откуда у нее эти странности. Как бы мне хотелось, чтобы она была как все».

– Себе на уме, – говаривала мисс Робинсон, у которой, как она не уставала повторять, имелся большой опыт воспитания детей... к тому же детей из лучших семей. Аманда же часто была почти уверена, что если бы мисс Робинсон не боялась ее отца и матери, то становилась бы на ее сторону, а не безоговорочно соглашалась бы с их утверждением, что Аманда трудный ребенок, лишь для того, чтобы не возник разговор о ее собственных огрехах в воспитании Аманды. Отец же Аманды считал, что его дочери при рождении досталась значительно большая часть первородного греха, чем кому бы то ни было.

Все эти разговоры ставили Аманду в тупик, заставляли ее думать, что она не такая, как все, вынуждали разбираться в своих недостатках; а поскольку ей очень хотелось сделать им приятное, самым большим желанием девочки было стать такой, какой хотели ее видеть. Аманда считалась спорщицей, она это знала, и потому никогда не могла удержаться, чтобы не сказать: «Но это не так», хотя понимала, что разумнее было бы согласиться. Она не могла не сочувствовать беззащитным и больным зверушкам, бродячим кошкам и собакам, гонимым и бездомным, босоногим детям, бегающим по сельским тропинкам голодными в трудные времена.

«Бог создал их бедными, любимая, – объясняла ей мать в то время, когда она была еще маленькой и задавала вопросы. – Должны быть и бедные люди. А если бы Он не хотел, чтобы они были бедны, почему же Он сделал их таковыми? Поэтому думать о них глупо, а уж говорить о них вообще не подобает».

Вскоре Аманда поняла, что, как бы она ни старалась, никогда не сможет понравиться своим родителям; вопрос этот был решен еще до ее рождения, как она предположила, Богом. Она не могла нравиться мисс Робинсон, потому что должна была расти, а когда она совсем вырастет, мисс Робинсон не будет ей больше нужна. Бедная Робби! Аманда изредка называла ее этим ласковым именем, но не потому, что ей подходило ласкательное имя. Как можно мисс Робинсон всерьез называть ласкательным именем «Робби», мисс Робинсон с ее острым носом и поджатыми губами, которая бывает довольна или сердится не от чистого сердца, а потому, что считает это целесообразным. Но Аманда знала, что мисс Робинсон нравится, когда ее называют «Робби»; и когда девочка видела, что гувернантка почему-либо особенно огорчена, то использовала это имя как успокоительную микстуру. Мисс Робинсон рассказывала разные истории о детях, называвших ее «Робби». «Робби, – говорили они, – когда мы вырастем и у нас будут дети, вы будете их гувернанткой. Только вы подойдете для этого, Робби, и никто другой». Поэтому, когда Аманда чувствовала, что требуется довольная доза бальзама, она, бывало, говорила мисс Робинсон, что когда она, Аманда, вырастет, никто другой, кроме Робби, не будет гувернанткой ее детей.

Что до родителей, то Аманда знала, что и им никогда не может быть мила. Они хотели иметь много детей, а у них лишь один ребенок. Они хотели сына, а родилась дочь. До сих пор ей не удалось найти для них успокоительное средство.