Иисус Христос во Фландрии - Оноре де Бальзак

Марселине Деборд-Вальмор[1].

Вам, дочери Фландрии, ее нынешней славе, посвящается эта простодушная фландрская легенда.

В незапамятные времена истории Брабанта жители острова Кадзант[2]могли попадать на побережье Фландрии, только переправляясь на лодке. Мидельбург — столица острова, прославленная впоследствии в анналах протестантизма, — насчитывал в ту пору всего лишь двести или триста дворов. Богатый ныне Остенде был тогда безвестной гаванью, у которой раскинулось небольшое селение, где жили рыбаки, бедные торговцы и дерзкие корсары. И тем не менее в этом селении, состоявшем из двух десятков домов и трехсот хижин, крытых соломой и сколоченных из обломков разбитых кораблей, был свой наместник, своя милиция, виселица, монастырь, бургомистр — словом, все признаки развитой цивилизации. Кто правил в ту пору Брабантом, Фландрией, Бельгией? Об этом история умалчивает. Признаться ли? От нашей легенды исходит странный аромат неясного, неопределенного и чудесного — того, чем дышали предания замечательных певцов, которые множество раз скрашивали долгие фламандские вечера своими песнями, столь же ярко расцвеченными поэзией, сколь противоречивыми в описании событий. Передаваясь из уст в уста, от поколения к поколению, эта легенда в каждом веке обретала новые краски. Подобная старинным памятникам архитектуры, построенным по прихоти зодчих разных эпох и пленяющим воображение поэтов своими мрачными и причудливыми формами, такая хроника способна привести в отчаяние историков и прочих придирчивых исследователей текстов, фактов и дат. Однако рассказчик простодушно ей верит, как верили ей суеверные жители Фландрии, не становясь от этого ни ученее, ни невежественнее.

Невозможно было согласовать между собой все версии легенды, и в нашем изложении она теряет, быть может, свою неповторимую романтическую свежесть, зато сохранила смелость вымысла, рожденного воображением и опровергнутого историей, истинно христианскую мораль и скрытый смысл, покоряющий даже холодный разум. Пусть каждый возьмет на себя труд найти в ней пищу по своему вкусу и выбрать из плевел доброе семя.

Лодка, перевозившая путешественников с острова Кадзант в Остенде, собиралась отчалить. Прежде чем сбросить железную цепь, которой лодка была привязана к каменной тумбе на молу, перевозчик несколько раз протрубил в рожок, созывая опоздавших, ибо эта переправа сегодня была последней. Близилась ночь, в последних лучах заходящего солнца едва виднелись берега Фландрии, и трудно было разглядеть, не бредет ли еще кто-нибудь из запоздалых путников вдоль земляных изгородей, окружавших поля, или же в высоком болотном тростнике. Лодка была уже полна, и кто-то крикнул: «Чего мы ждем? Отчаливай!» В эту минуту в нескольких шагах от мола появился человек; перевозчик, не заметивший его раньше, удивился. Этот человек словно вдруг вырос из-под земли, точно крестьянин, который прилег в поле в ожидании отъезда и встрепенулся при звуке рожка. Уж не вор ли он? А может быть, таможенник или стражник? Когда он подошел к тумбе, к которой была привязана лодка, семь человек, стоявшие на корме, торопливо расселись на скамьях, чтобы не подпустить к себе чужого. Мысль об этом возникла у них инстинктивно и одновременно, мысль, которая может прийти на ум только аристократам и богачам. Четверо из этой компании принадлежали к высшей знати Фландрии. Среди них был молодой рыцарь с двумя великолепными борзыми. На его длинных волосах красовалась шапочка, усеянная драгоценными камнями; он позванивал золотыми шпорами и с заносчивым видом покручивал ус, окидывая своих спутников презрительным взглядом. Сидевшая подле него надменная девушка не расставалась с соколом, которого она держала на руке, и обращалась лишь к своей матери и важному духовному лицу, видимо, родственнику. Все четверо громко переговаривались, словно были в лодке одни. А между тем тут же находился и закутанный в широкий плащ тучный буржуа из Брюгге — особа весьма значительная в этих краях. Вооруженный до зубов, его слуга поставил у своих ног два мешка, набитых деньгами. Немного подальше уселся ученый муж, доктор наук Лувенского университета, с книгами в руках, в сопровождении своего писца. Скамья с гребцами отделяла всех этих людей, втайне презиравших друг друга, от носовой части лодки.

Шагнув в лодку, запоздавший путник бросил быстрый взгляд на корму, убедился, что здесь сесть ему негде, и перебрался на нос, чтобы попросить себе места там. На носу приютился бедный люд. Увидев человека с непокрытой головой, в скромном платье из коричневого камлота и простых брыжжах из накрахмаленного полотна, без шляпы в руке, без кошелька и меча у пояса, все подумали, что это какой-нибудь бургомистр, пользующийся большим весом среди своих сограждан, спокойный и приветливый, похожий на тех старых фламандцев, чьи открытые лица запечатлели для нас художники этой страны. Простые люди встретили незнакомца с почтительностью, вызвавшей насмешливый шепот пассажиров на корме. Старый солдат, истомленный долголетним трудом, встал и пересел поближе к борту, стараясь сохранить равновесие, для чего уперся ногами в перекладины, имевшие форму рыбьих костей и служившие для скрепления досок лодки. Молодая женщина с ребенком, видимо, принадлежавшая к ремесленному сословию Остенде, потеснилась, чтобы дать больше места вновь прибывшему. В этом движении не было ни угодливости, ни презрения. Оно свидетельствовало о том, что бедняки, столь бесхитростные в выражении и добрых и дурных чувств и чьи сердца столь правдивы и искренни, умеют ценить услугу и братскую заботу. Незнакомец поблагодарил жестом, полным достоинства. Затем он расположился между молодой матерью и старым солдатом. Позади него сидел крестьянин с десятилетним сыном. Беззаботная горемыка — старая, сморщенная нищенка в лохмотьях и с почти пустой котомкой съежилась на груде канатов у самого носа лодки. Ее пустил туда «ради бога» — по прекрасному народному выражению — один из гребцов, знававший ее некогда красивой и богатой.

— Большое спасибо тебе, Томас, — сказала старуха, — нынче вечером прочитаю за тебя дважды «Отче наш» и дважды молитву богородице.

Хозяин лодки еще раз протрубил в рожок, окинул взглядом пустынный берег, швырнул цепь себе под ноги и, пробежав вдоль борта, взялся за руль, затем, когда суденышко уже вышло в открытое море, посмотрел на небо и крикнул гребцам:

— Гребите, гребите сильнее, надо торопиться! Море — дьявольское семя — грозит непогодой! Я чую, оно так и вздымается в глубине, и раны мои заныли перед бурей.

При этих словах, произнесенных на языке моряков и понятных только ушам, привычным к шуму волн, ритмичные взмахи весел участились; если сначала можно было сравнить согласные движения гребцов с рысью лошади, то теперь они напоминали ее галоп. Сидевшие на корме забавлялись, разглядывая жилистые руки, смуглые лица, горящие глаза, напряженные мускулы людей, соединивших свои усилия, чтобы за ничтожную плату перевезти их через пролив. Чуждые сострадания, высокородные пассажиры смеялись, показывая друг другу измученные, искаженные страшной натугой лица матросов. А солдат, крестьянин и старуха смотрели на гребцов с естественным сочувствием тружеников, знакомых с лихорадочным напряжением изнурительной, тяжелой работы. Привыкшие к жизни под открытым небом, они вскоре поняли по виду облаков, что им грозит опасность, и насторожились. Молодая мать укачивала ребенка, напевая мелодию старинного церковного гимна.