Голос призрака - Виктория Холт

В день моего семнадцатилетия матушка дала званый обед в честь этого события. К тому времени я уже три года жила в Эверсли. Не думала я, покидая замок моего деда, что никогда уже не увижу его. Конечно, мне было известно, что во Франции очень неспокойно. Даже такая юная и несведущая в житейских делах девушка, как я, не могла не знать этого, тем более что моя родная бабка погибла, растерзанная толпой разъяренной черни. Это произвело ужасное впечатление на всех моих близких.

После этой трагедии моя мать, брат Шарло и я покинули наш дом в Турвиле и переселились в замок Обинье к деду, чтобы поддержать его и утешить в горе. Мы захватили с собой подругу матери Лизетту и ее сына Луи-Шарля.

Я любила Обинье, а мой дедушка, несмотря на печаль, все еще был блестящим кавалером, совсем не похожим на того мужчину, каким я его знавала прежде, до смерти бабушки.

Да, не было ни единого человека, кто не сознавал бы подспудно зреющей угрозы, она ощущалась везде: на улицах, на проселках, в самом замке.

И тогда наша мать увезла нас — меня, Шарля и Луи-Шарля — в Англию, навестить родичей, где оказалась совсем другая жизнь. Мне было в то время четырнадцать лет, и, очень быстро привыкнув к новой обстановке, я почувствовала, что это — мой родной дом. Я знала, что и моя матушка чувствует то же. Но у нее это, конечно, объяснялось тем, что ее детство прошло в Эверсли.

Здесь вас охватывало ощущение мира и покоя; трудно было понять, откуда оно исходило, потому что эту семью никак нельзя было назвать ни мирной, ни спокойной. Да и любую другую семью, будь ее членом Дикон Френшоу. Дикон чем-то напоминал мне моего деда. Он был одним из тех сильных и властных мужчин, которые невольно внушают почтительный страх. Есть люди, которым не нужно стараться завоевывать уважение, оно дается им без труда, может быть потому, что они считают это само собой разумеющимся. Он был высок ростом, по-настоящему красив, но главное, что производило впечатление, — это исходящее от него ощущение могучей силы. Я думаю, что мы все это чувствовали, причем некоторые с возмущением, как, например, мой брат Шарло. Несколько раз мне даже почудилось, что и родной сын Дикона, Джонатан, таил обиду на отца.

Итак, весь июнь мы катались верхом, гуляли, беседовали, причем матушка проводила много времени с Диконом, между тем как я была в восторге от общества его сыновей, Дэвида и Джонатана, которые оба оказывали мне внимание и добродушно подсмеивались над моим ломаным английским. Сабрина, мать Дикона, смотрела на нас благосклонно, потому что Дикону нравилось присутствие моей матери, а малейший каприз Дикона был законом для Сабрины.

Ей в то время перевалило за семьдесят, но она выглядела моложе своих лет. Для нее великим смыслом существования было предвосхищение и исполнение всех желаний сына.

Мы все ясно понимали уже тогда, что Дикон хотел, чтобы моя матушка осталась с ним навсегда. Вряд ли когда-либо двое людей испытывали более сильное влечение друг к другу, чем эта пара. Мне они казались очень пожилыми, и я не переставала удивляться, что двое таких, давно достигших зрелого возраста людей, могли вести себя, как молодые пылкие любовники, и, что всего поразительнее, так поступала моя родная мать!

Я помню время, когда еще был жив мой отец. С ним матушка держалась иначе; и, мне думается, она не очень сильно горевала, когда он уехал сражаться на стороне американских колонистов. Больше мы его не видели: он погиб в бою, и вскоре после того мы навсегда покинули Турвиль и стали жить с дедушкой в замке Обинье.

А потом мы поехали в гости в Англию, и это был настоящий праздник для нас. Мать ни за что не хотела оставлять моего деда, и он обещал поехать с нами, но в самый последний момент, когда уже было поздно что-либо менять, его здоровье резко ухудшилось, и он побоялся тронуться с места. Мне уже не суждено было увидеть вновь ни его, ни замок…

Я хорошо запомнила тот день, когда матушка получила известие, что дедушка тяжело заболел, и немедленно начала готовиться к возвращению во Францию. После торопливых совещаний она, наконец, решила оставить детей, как она нас называла, на попечение Сабрины и отправилась в путь только в сопровождении одного грума — того, кто привез письмо из Обинье.

Дикон был в то время в Лондоне, и Сабрина пыталась убедить мою мать отложить отъезд, так как знала, что Дикон сильно расстроится, если, вернувшись, не застанет ее. Но матушка была непреклонна.

Когда Дикон вернулся и узнал, что она уехала во Францию, он чуть с ума не сошел и, не теряя времени, ринулся следом за ней. Я не вполне понимала причину его тревоги, пока не услышала разговор между Шарло, Луи-Шарлем и Джонатаном.

— Там сейчас беспорядки, — говорил Шарло, — серьезнейшие беспорядки!

Вот чего боится Дикон.

— Ей ни в коем случае не следовало уезжать, — сказал Луи-Шарль.

— Она поступила правильно, — возразил Шарло. — Мой дедушка, заболев, больше всего на свете хотел увидеть свою дочь. Но она должна была взять меня с собой.

Тут я вмешалась:

— Ну конечно, во Франции ты бы успешно сражался и один победил все эти толпы!

— Что ты в этом понимаешь? — сказал Шарло, метнув в меня испепеляющий взгляд.

— Если бы я понимала только то, что понимаешь ты, было бы печально, ответила я.

Джонатан одобрительно ухмыльнулся. Я постоянно чувствовала, что забавляю и потешаю его. Он частенько сердил меня, но совсем по-другому, вовсе не так, как Шарло со своим презрительным отношением.

— Ты — невежда!

— А ты — самодовольный хвастун!

— Правильно, Клодина, — сказал Джонатан, — не давай себя в обиду! Впрочем, учить тебя этому нет надобности. А ведь она — смутьянка, наша маленькая Клодина, а, Шарло?

— Смутьянка? — переспросила я. — Что значит — смутьянка?

— Я и забыл, что мадемуазель еще не вполне освоила наш язык. Смутьян это тот, Клодина, кто всегда готов посеять смуту, раздоры… и очень энергично добивается этого.

— И ты считаешь, что это относится ко мне?

— Не считаю, а знаю. И вот еще что я скажу вам, мадемуазель: мне это нравится. Мне это очень и очень нравится!

— Интересно, как долго они пробудут во Франции, — продолжал Шарло, не обращая внимания на шутки Джонатана.

— До тех пор, пока дедушке не станет лучше, — сказала я. — И, полагаю, мы вообще скоро уедем обратно.

— Да, ведь так и предполагалось, — сказал Шарло. — Ох, как я хотел бы знать, что там сейчас происходит. Все эти перемены были так увлекательны… в известной степени… но ужасно, что страдают люди. Когда что-то важное происходит в родной стране, чувствуешь потребность быть там, в гуще событий…

Шарло говорил очень серьезно, и я вдруг поняла, что он относится к Эверсли и к нашему пребыванию в Эверсли совсем не так, как я. Для него это место было чужим. Он тосковал по нашему замку, по тому образу жизни, который отличался от уклада в Эверсли. Он был настоящий француз. Французом был наш отец, а Шарло был весь в него.