Биография любви. Леонид Филатов - Нина Шацкая

Представляю себя, если Богу будет угодно, эдакой седенькой старушонкой, достающей трясущимися ручками из укромного, только ей известного местечка, потрепанную от времени эту самую книжку.

Она удобно усаживается в старое кресло. Тишина. Никто и ничто не мешает, только мотылек одиноко бьется об оконное стекло. Будто лаская, она проводит ладонью по книге, вздыхая, открывает ее, и уже глаза бегут по этим строчкам. Слезы льются из подслеповатых глаз, потом голова запрокидывается на спинку кресла, книга остается лежать раскрытой на коленях, легкая улыбка полетела куда-то к звездам, и память следом за ней улетает в такое далекое и близкое прошлое.

И вот эта умилительная сценка подвигает меня на написание станущей когда-нибудь потрепанной книжки…

Я не слукавлю, говоря, что эта книга будет интересна только мне и, может быть, моим детям и детям моих детей.

Эта книга — своего рода хранилище, где собрано все самое для меня дорогое, и это прежде всего Лёнины записки, телеграммы, письма, адресованные мне и написанные с 1972 по 1985 год: в 1985 году мы с Леней наконец-то узаконили наш бесконечно-длинный, четырнадцатилетний, горько-счастливый Роман.

К сожалению, я вынуждена обнародовать свой дневник, — не по годам наивный, я бы даже сказала редкий по наивности, но, безусловно, честный, так как именно он объясняет появление Лёниных писем мне. Зачеркнутые строчки и вырванные страницы обнаруживают мою конспирацию на случай, если бы дневник вдруг попал в чужие руки. С 1975 по 1980 год я прекращаю его вести, стараясь через «не могу» освободить себя от Лёниной зависимости, но при этом оставаясь, и я это буду остро ощущать, на его крепком поводке. Поэтому встречи, несмотря на мои «уходы», продолжались. Считая себя свободной, совсем разорвать наши взаимоотношения мне было не под силу: Лёня держал меня мертвой хваткой. В 1980 году, за два года до того момента, как мы стали жить одной семьей, я снова открыла свой дневник

Дневник — это и есть та моя сумбурная, иллюзорно-реальная жизнь.

В книге мои воспоминания о некоторых эпизодах из нашей жизни, немного о себе, чем и как я жила до того дня, когда увидела моего любимого, его последнее счастливое лето и осень, все, что относится к истории нашего Романа.

Обладая большим архивом, в следующей книге надеюсь опубликовать ту его часть, где будет звучать только Ленин голос, его размышления о нашем времени, о разных событиях в разные годы.

Не имея писательского опыта и дара, я все же решила написать книгу самостоятельно, отказавшись от редактуры, сохраняя таким образом ту нашу с Лёней ауру, то воздушное пространство, которое было только нашим.

— Нюська, ты меня любишь? — в который раз за день спрашивает Лёня, лежа в кровати и смотря что-то по телевизору.

— Да!

— А как?

— Очень!

— А за что? — дурашливо-озорно настаивает он.

В тон ему сыплю горохом:

— Ты — наше национальное достояние, гордость нации, за то, что не лебезишь ни перед какой властью, свою жизнь и поступки соразмеряешь с понятиями долга, чести, совести, достоинства (добираю воздух), ты в жизни ни разу не запятнал себя…

— Ну хватит, Нюська, не умничай, тебе это не идет.

Эту фразу он приклеивал по случаю любому из наших друзей.

А я, говоря все это, понимала, что это неполные слагаемые его незаурядной личности, что Леня — по-настоящему уникальное явление в нашей культуре и, бесспорно, уникальная личность.

«Лёня был сделан из чистого золота, я таких людей больше в своей жизни не встречал», — сказал о нем на похоронах режиссер С. Соловьев, работавший с ним на к/к «Избранные». Он действительно прожил достойную и опрятную жизнь, никогда не изменив своим нравственным идеалам, всегда оставался самим собой — чистым, светлым, цельным человеком.

Смешной эпизод. После очередного концерта в Израиле, после оглушительных оваций, к авансцене вышла прихрамывая довольно пожилая женщина с палочкой.

— Ша! — крикнула она, подняв палку, и волево заставила зал замолчать и потом, забавнокомично грассируя по-одесски, произнесла фразу, которая опять же была встречена ошеломляющими аплодисментами, овацией:

— Пока есть в Госсии такие люди, как Филатов, — Госсия жива! Уга!

Публика еще очень долго не могла угомониться, выражая с ней свою солидарность. И, как обычно, выстраивалась очередь за автографом. Получив его, люди говорили Лёне много хороших слов, выражая ему свою любовь. И было много слез, ностальгии по России, люди не желали расходиться, толпясь и кучкуясь возле него! Одна из женщин, получив автограф, сказала с горечью: «Лёнечка! Как жаль, что Вы не наш!» А я думала: «Замечательные люди, умеющие чтить и гордиться своими героями, не дающие забывать о них, будь то на радио, на телевидении или на встречах со зрителями». Почему же у нас — на Руси — не так? — неохваченная тема для диссертации. Просто мне стало обидно, что в первый же год после ухода Лени из жизни никому не пришло в голову вспомнить о нем, — ни в день его рождения 24 декабря, ни 26 октября, когда он навсегда ушел от нас. Могли б, наверное, напомнить друзья. В одной из передач Познер перечислял ушедших из жизни замечательных актеров, — фамилию Филатов я не услышала. А не прошло и года…

Спасибо Володе Качану, который на встречах со зрителями говорит о своем товарище. «Володя, пожалуй, единственный мой друг», — так Леня думал и написал эти слова в предисловии к Володиной повести «Роковая Маруся». И за то, что ты всегда был рядом — тогда и сейчас, — спасибо. И, конечно, я благодарна судьбе, пославшей нам в критическое для Лениной жизни время двух людей — Леонида Ярмольника и Яна Геннадиевича Мойсюка,[1] без которых никакие мои усилия не продлили бы Лене жизнь на целых шесть лет.

А то, что не вспомнили, — это уже, думаю, издержки Лёниной скромности. Он не любил и не ходил на праздные тусовки, хотя, озабоченный очередной работой, не мог не понимать, что именно там налаживаются деловые связи, именно там он мог бы найти поддержку своим театральным и кинопроектам. Господи, сколько сил и здоровья было потрачено на поиски денег к его незавершенному фильму «Свобода или смерть». Первый спонсор (спонсорша) никак не могла понять, почему именно такие деньги (называлась сумма) нужны для картины, для съемок. Объяснения Лёни — зарплата артистам, пленка, костюмы… хорошим артистам — высокие гонорары — не давали никаких результатов. А бесконечные выяснения отношений, доводившие его до дичайшей гипертонии, приближали болезнь. А Лёне она вообще решила не платить денег ни как режиссеру-постановщику, ни как исполнителю главной роли в фильме, пообещав после премьеры подарить автомобиль «Москвич», уже стоявший у нее в гараже. Такие вот дела! А на что жить? Как работать? Дикость! В результате Лёня рвет контракт и опять — поиск денег. Съемки приостанавливаются, а артисты ждать не могут, у всех какие-то дела помимо съемок. Наконец его знакомят с неким дяденькой, который обещает доспонсировать фильм. Обнадеженный, Лёня приезжает к нему в офис, и — вместо обещанных денег ему приходится в течение долгого времени слушать песенки Жана Тотляна, которого этот продюсер обожал. Я при этом не присутствовала, но так живо представила Лёнино недомогание и раздражение, которое он старательно прятал: нужно срочно продолжить съемки, — время уходит, артистов потом не соберешь. Жан поет, гипертония растет. Наконец Тотлян спел-таки свои песни, и Лёня слышит: денег пока нет — отданы на другую картину, — приходите в следующий раз. В следующий раз их также не было. Измученный вконец пустыми обещаниями, находясь в постоянном стрессовом состоянии, Лёня серьезно заболевает. Мои слова утешения не спасают положения. Видя его несчастным, хотелось завыть, безадресно заорать во все горло: «Суки! Суки вы бездушные!..»