Под знаком мантикоры - Алексей Пехов

Автор благодарит Алексея Покровского, Анастасию Парфенову, Веру Камшу, Елену Бычкову, Игоря Шауба, Михаила Федорова, Наталью Турчанинову и Ольгу Громыко. Без их неоценимого внимания и помощи эта книга никогда бы не появилась на свет

«… Дали Они нам Знание, и стали мы называть Их Учителями, а Они нас учениками. И было так. И в двадцать седьмой день месяца…»

Строчки текли легко и ровно. Ему было не привыкать писать, Себастьян занимался этим уже более сорока лет, еще до встречи с Учителями.

Закончив абзац, он отложил перо и, поморщившись, закрыл ладонями глаза. Неприятная резь и слезотечение — вот главная награда любого хрониста, особенно если работать приходится постоянно, да еще и при свете свечи. На сегодня хватит. Рукопись может подождать до завтрашнего утра, иначе пытка для глаз и спины станет попросту невыносимой и он не сможет взяться за перо еще несколько дней. А для человека, который взял на себя обязанность вести историю жизни двух Учителей, подобное недопустимо.

Себастьян, кряхтя, встал со стула и, выбравшись на маленький балкончик, полной грудью вдохнул пьянящий аромат ночи. Пахло остывающими после дневной жары камнями, персиковым ароматом кальяна и морем. Город Иштака погружался в сон, наслаждаясь ночной прохладой. Старый хронист посмотрел на горизонт, туда, где не было городских огней и царил мрак пешханской пустыни, глубины души. Он увидел то, чего попросту не могло быть. Это не укладывалось в голове, казалось неестественным, нелепым и неправильным. Всегда мудрые, всегда спокойные и уравновешенные Учителя спорили, словно двое самых что ни на есть обычных людей. Это происходило, как видно, уже давно, ибо говорили они резко и раздраженно, едва не срываясь на крик. Младший из них — высокий, темноволосый мужчина в белоснежном одеянии паломника — сидел на низком диванчике, скрестив ноги. Черные брови были нахмурены так, что сошлись у переносицы. Его старший собеседник — худощавый, длинноволосый и голубоглазый — мерил маленькую площадку широкими и нервными шагами. Глаза его лихорадочно блестели.

В запале ссоры двое не видели и не чувствовали затаившего дыхание человека. Старый хронист, холодея сердцем, вслушался в беседу двух братьев. Тех, кого он и Избранные привыкли именовать Учителями.

— Ты не понимаешь!

— Нет. Это ты не понимаешь! — воскликнул сидевший. — То, что ты предлагаешь, — безумие!

— Это обессмертит нас! Неужели ты не хочешь, чтобы о нас помнили в веках?!

— Хочу! Но не такой ценой! Тебе мало того, что ты имеешь? Ты мечтаешь слишком о многом!

— Я делаю это для людей! — Старший брат остановился.

— Нет, ты хочешь сделать это ради собственного тщеславия! Люди никогда не поймут и не простят тебя, если узнают правду.

— Люди слабы и беспомощны.

— О нет! Они достаточно сильны для того, чтобы принять знание.

Себастьяну мучительно захотелось отступить обратно в полумрак комнаты. Но предчувствие того, что этот разговор может закончиться бедой, удержало его на месте. Хронист вытер ладонью вспотевший лоб. Тихая иштакская ночь стала отчего-то слишком душной…

Si putas in proelio ictus a tergo solam esse vincendi rationem, eo utere.[2]

Ioannus Tecius. Artifex ferro pugnand

— А, валаи! — выругался Вето, когда его лошадь в очередной раз поскользнулась, присела на задние ноги — и он едва не загремел с седла в особенно глубокую и мерзкую лужу. — Искуситель бы побрал эту клятую погоду, сеньор! И эту поганую клячу!

— Эта «кляча», мой дражайший лентяй, лучших нельпьских кровей, — хмыкнул тот, кого Вето назвал сеньором.

— Простите мою дерзость, сеньор, но что-то это не очень заметно! Она упряма, как мул! — На заросшей щетиной физиономии промелькнуло истинное огорчение. — Как только мы вернемся в Эскарину, сдам ее мяснику!

— Между прочим, она стоит сорок пять этудо. — Кажется, желание слуги избавиться от столь хорошей лошади очень позабавило его спутника.

— Да? — Вето, явно не ожидавший такого поворота дел, нахмурился и с сомнением почесал огромный нос. — Ну и пусть!

— Дело твое. — Фернан едва заметно пожал плечами. — Можешь продать ее мяснику или подарить, можешь проиграть в кости. Я возражать не буду.

— Спасибо, сеньор! — Кажется, Вето был крайне удивлен такой покладистостью своего господина.

— Но учти. Впредь ты будешь ходить пешком, а сорок пять этудо я удержу из твоего жалованья, — все таким же безразличным тоном продолжил Фернан.

Услышав последнюю фразу, Вето погрустнел, вновь почесал нос и задумался. Несколько минут прошли в молчании. Наконец слуга соизволил сделать выводы:

— Сеньор…

— Да? — Фернан отвлекся от своих мыслей и посмотрел на прохиндея.

— Я тут подумал и решил, что такая замечательная животина — слишком жирно для мясника. Валаи! Бедняжка не виновата, что дорога скользкая! Это все распроклятый дождь! Именно из-за него такая грязь! Я решил не продавать ее. Вот!

— Мудрое решение, Вето. — Фернан едва сдержал улыбку. — А теперь будь любезен помолчать. Прежде чем мы доедем до Арреды, мне надо подумать.

Слуга поспешно кивнул, сплюнул, едва слышно пробормотал себе под нос привычное «валаи» и замолчал. Теперь уже надолго. Иногда он вертел головой и с огорчением пятилетнего ребенка разглядывал местность, куда его забросила нелегкая судьба. От Эскарины — столицы Таргеры — до территории, по которой сейчас ехали двое всадников, было чуть больше пяти часов езды, но разница между расположенным у Сарейского моря городом и этой дырой была разительной. Сплошные холмы и леса. Ни открытого пространства, ни моря. Одно слово — провинция.

Ночью здесь прошел сильный дождь, и дорогу, вьющуюся по склонам пологих холмов, которые до самых вершин заросли дебрями дикого винограда, развезло. Даже жаркое послеобеденное солнце так и не смогло высушить огромные лужи и привести тракт в надлежащий вид. Жирная рыжеватая грязь противно чавкала под копытами лошадей и заставляла всадников быть начеку. В любой момент животные могли поскользнуться, и люди, решившие отправиться в столь странную прогулку по ненадежной дороге, старались придерживать своих коней. Из-за этого Фернан уже опаздывал на час. Если не на два.