Пропащий - Харлан Кобен

Посвящается Анни,

A ma vie de cœur entier[1]

За три дня до смерти мать сказала мне, что мой брат жив. Это были едва ли не последние ее слова. На подробности сил уже не хватило: конец приближался, и морфий, зажавший сердце в тиски, не давал ей вздохнуть. Прошлогодний загар сменился болезненной желтизной, глаза глубоко запали. Мама почти не просыпалась. Фактически, после того разговора у нее был только один светлый момент – если это на самом деле было просветление, в чем я сильно сомневаюсь. И я успел лишь сказать, какая она замечательная мать, как я люблю ее, и попрощаться. Мы ни разу больше не говорили о брате. Хотя, конечно же, думали о нем – так, будто он тоже сидит у ее постели.

«Он жив» – только это она и успела сказать. И я не знал, стоит ли этому радоваться.

* * *

Мы похоронили ее четыре дня спустя.

Потом все вернулись домой, чтобы сидеть шиву. Отец, мрачный как туча, находился в гостиной, лицо его побагровело от бешенства. Я был, конечно, рядом с ним. Моя подружка Шейла держала меня за руку. Здесь же сидела моя сестра Мелисса, прилетевшая из Сиэтла вместе со своим мужем Ральфом. Тетя Сельма с дядей Мюрреем нервно прохаживались взад и вперед.

Больше не пришел никто.

Даже венок прислали только один. Правда, гигантских размеров и очень красивый. Шейла улыбнулась и сжала мою руку, увидев визитную карточку. Там не было ни слова, лишь картинка: крест в квадрате.

Отец то и дело поглядывал в окно – то самое, что за последние одиннадцать лет дважды разбивали из духового ружья.

– Сукины дети! – бормотал он сквозь зубы и начинал вновь перебирать имена тех, кто мог прийти и не пришел. – Боже мой! Уж Бергманам-то следовало бы явиться, черт их побери!

Затем он закрывал глаза и отворачивался от окна; гнев с новой силой начинал пожирать его изнутри, смешиваясь с горем. Я уже не мог это видеть.

Еще одно предательство… Как много их было за последние десять лет!

Мне не хватало воздуха. Я встал, и Шейла озабоченно подняла глаза.

– Пойду пройдусь, – тихо сказал я.

– Хочешь, я пойду с тобой?

– Не стоит.

Шейла кивнула. Мы были вместе почти год, и я еще не встречал никого, кто был бы так точно настроен на мою довольно нетривиальную волну. Я снова ощутил теплое пожатие ее руки.

Перешагнув через дверной коврик с жесткой искусственной травой и пластиковой ромашкой, я пошел не торопясь вверх по Даунинг-плейс, застроенной отупляюще однообразными домами с алюминиевой отделкой в стиле начала шестидесятых. Я по-прежнему был одет в темный костюм, от которого, казалось, чесалось все тело. Озверевшее солнце палило как печка, и у меня промелькнула сумасшедшая мысль – такой день как нельзя лучше подходит для того, чтобы умереть и разложиться. Перед глазами вдруг возникло лицо матери, ее улыбка, освещавшая все вокруг. Так она улыбалась когда-то. До того, как все случилось.

Нет, об этом лучше не думать…

Я знал, куда иду, хотя не признался бы в этом даже самому себе. Меня что-то тянуло туда – некая непонятная сила. Кто-нибудь счел бы подобное желание мазохизмом. Не думаю – просто мне захотелось посмотреть на место, где все кончилось.

Шум и краски летнего пригорода наваливались на меня со всех сторон. Дети проносились мимо на велосипедах. Мистер Чирино, владелец автосалона «Форд» на шоссе номер 10, подстригал свою лужайку. Супруги Стайн прогуливались под руку; когда-то они основали сеть хозяйственных магазинов, но теперь она стала частью более крупной. Возле дома Левайнов играли в мини-футбол; ни с кем из игравших я знаком не был. С заднего двора Кауфманов ветер доносил запах мяса, жарившегося на вертеле.

Старый дом Глассманов. В шестилетнем возрасте Марк Глассман по прозвищу Лопух пробил в прыжке стеклянную дверь: он играл в Супермена. Крови и крику было много. Врач наложил больше сорока швов. Потом Лопух стал крупным финансовым воротилой, так что вряд ли его теперь называют старым прозвищем. Хотя бывает всякое.

Дом Мариано на углу, все того же жуткого желтого цвета и с тем же пластиковым оленем на лужайке. Анджела Мариано была на два класса старше и казалась нам высшим существом. Увидев, как она загорает на заднем дворе в открытом купальнике, я ощутил первый болезненный позыв мужского естества. Анджела постоянно воевала с родителями и тайком курила в сарае позади дома. Ее парень приезжал за ней на мотоцикле. В прошлом году я случайно увидел ее на Мэдисон-авеню и ожидал, что буду разочарован, как это обычно случается, когда спустя много лет встречаешь предмет своей детской влюбленности. Но Анджела выглядела превосходно и казалась вполне счастливой.

На лужайке перед домом номер 23 по Даунинг-плейс, где жил Эрик Франкель, работала поливальная установка, разбрызгивая воду медленными волнами. Когда мы учились в седьмом классе, Эрику устроили бар-мицву в космическом стиле. Потолок в ресторане был выкрашен черным и усыпан яркими созвездиями, как в планетарии, в центре зала красовался макет ракеты на стартовой площадке, а официанты носили скафандры – в точности такие, как у астронавтов с «Меркурия-7». Наш столик, на котором стояла табличка «Аполлон-14», обслуживал «Джон Гленн». Посреди праздника я и Синди Шапиро сбежали из-за стола и больше часа миловались в боковой комнатке. Тогда я в первый раз был с девушкой и толком не знал, что делать. По счастью, Синди знала. И это было восхитительно. Особенно когда она пустила в ход язык.

Однако, несмотря на ее изобретательность, уже через двадцать минут первые восторги уступили место скуке, а наивное «Что же дальше?» сменилось удивленным «Как, и это все?». Когда мы с Синди тайком вернулись в зал к «Аполлону-14» и «мысу Кеннеди», наш внешний вид был весьма красноречив. Оркестр Херби Зейна наигрывал «Полетим на Луну». Мой старший брат Кен отозвал меня тогда в сторону и потребовал подробностей. Я, разумеется, рад был похвастаться своими подвигами. Он одобрительно улыбнулся и хлопнул меня по плечу. Той же ночью, когда мы лежали на нашей двухэтажной кровати – Кен наверху, а я внизу – и слушали его любимую «Не пугайся смерти» группы «Блю ойстер культ», брат поделился со мной своим опытом девятиклассника. Позже я понял, что он и сам тогда мало что знал. Но я до сих пор улыбаюсь, вспоминая этот разговор.

«Он жив…»

Я встряхнулся, отгоняя воспоминания.

Дойдя до бывшего дома Холдеров, я свернул направо, на Коддингтон-Террас. Этим путем мы с Кеном ходили в начальную школу. Здесь, между домами, была проложена асфальтовая дорожка, позволявшая сократить путь. Обычно мама, которую все, даже дети, привыкли называть Солнышком, незаметно провожала нас. Мы с Кеном демонстративно закатывали глаза, увидев ее силуэт за деревьями. Меня такая опека страшно смущала, а Кен лишь пожимал плечами. Он вообще относился ко всему куда проще.