Торговец смертью - Лоренсо Сильва

Вот он, написан на стене,

Последней герцогини лик прекрасный,

И смотрит, как живой, он, но… напрасно.

Роберт Браунинг

Из журнала «Ньюсуик»

«Это было давным-давно, и я не люблю вспоминать об этом», — заявляет Малоун. Но, если верить критикам, утверждающим, что на своих полотнах он прославляет жизнь с большим успехом, нежели это удавалось любому живописцу со времен импрессионистов, невольно начинаешь думать, что чувственность его работ является реакцией на тот кошмар, из которого Малоуну едва удалось выйти живым в ночь на 20 декабря 1989 года во время американского вторжения в Панаму.

Художник, который был некогда пилотом военного вертолета, ныне участвует в беспощадной схватке, что вершится на полях битв современного мира искусства, — это немыслимое сочетание его наполненного насилием прошлого и настоящего, в котором он является утонченным художником, только добавляет Малоуну загадочности. Но хотя прошлое Малоуна в качестве морского пехотинца кажется некоторым поклонникам его творчества экзотичным, оно же поначалу заставило многих критиков выразить скепсис относительно ценности его работ. «Чтобы заслужить свою нынешнюю репутацию, — говорит Дуглас Феннерман, импресарио Малоуна, — Чейзу пришлось трудиться в два раза больше любого другого художника. И с учетом данного факта солдатский опыт только помог ему. Он просто необходим, если вы хотите выжить на полях сражений между галереями Манхэттена».

Внешне Малоун, безусловно, больше похож на солдата, нежели на живописца в традиционном представлении публики: шести футов роста, даже не просто мускулистый, а накачанный, с бронзовым от загара лицом и, несомненно, привлекательными чертами. Когда мы брали у Малоуна интервью возле его дома на мексиканском курорте Косумель, он только что закончил ежедневную пятикилометровую пробежку, которая следует за часом физических упражнений. Его выбеленные жарким карибским солнцем волосы и такого же цвета недельная щетина делали его еще более привлекательным. Кроме пятен краски на футболке и шортах Малоуна, ничто не выдавало в нем живописца.

У нас возникло ощущение, что точно так же он выглядел и в лейтенантской форме десять лет назад, когда его боевой вертолет был сбит панамской ракетой. Это случилось в 2 часа утра 20 декабря, и хотя сам Малоун отказывается рассказывать о том эпизоде, Джеб Вайнрайт, его второй пилот, который был сбит вместе с ним, помнит те драматические минуты очень живо.

«В ту ночь, — рассказывает он, — в воздухе летало столько трассирующих пуль и ракет, не говоря уж о взрывах, гремевших на земле, что все это напоминало четвертое июля. Четвертое июля, которое празднуют в аду. Чтобы подавить вражеские огневые точки, мы сначала нанесли удар с воздуха. Сил для этого имелось достаточно: 250 самолетов и 110 боевых вертолетов. Наверное, это было похоже на рой гигантских москитов с чертовски здоровенными и смертоносными жалами — 40-миллиметровыми пушками „Вулкан“, 105-миллиметровыми гаубицами и противотанковыми снарядами с лазерным наведением. Арсенал еще тот, доложу я вам.

Одной из наших главных целей был генштаб панамских войск, временно размещенный в похожем на фабрику здании в Эль-Чорильо, трущобном районе панамской столицы. Эль-Чорильо в переводе с испанского означает „маленький ручей“. Американские военные стратеги предположили, что панамцы разместили свой генштаб именно там, чтобы в случае чего укрыться за спинами обитавших там двадцати тысяч мирных жителей.

Они не ошиблись, — продолжает Вайнрайт. — Когда наши „вертушки“ нанесли удар по генштабу, враги побежали искать укрытие в близлежащих окрестностях. Мы не прекращали преследовать их, и тут Чейз принялся кричать в микрофон переговорного устройства, сообщая нашему командованию о том, что под огнем оказались гражданские лица. Так оно и было. Почти сразу же вслед за этим практически одновременно взлетели на воздух пять жилых кварталов. Мы еще не успели получить ответ от своего начальства, как в нас попали. Никогда не забуду, как лязгнули у меня зубы, когда в наш вертолет угодила ракета. Чейз делал все, чтобы сохранить контроль над управлением. Вертолет наполнился удушливым дымом, стал вращаться вокруг своей оси, крениться и падать. Чейз — самый лучший вертолетчик из всех, кого я знаю, но даже мне до сих пор непонятно, как ему удалось не грохнуться и благополучно посадить машину на землю».

Однако кошмар только начинался. Пожар пожирал одну лачугу за другой, а Малоун и Вайнрайт отчаянно пытались спастись из этого огненного ада. Двадцать тысяч обитателей Эль-Чорильо в панике разбегались по улицам, а Малоун и его второй пилот оказались под перекрестным огнем. С одной стороны в них стреляли панамцы, с другой — американцы, которым было невдомек, что их пилоты очутились на земле, в эпицентре сражения.

«А потом мне в ногу попала пуля, — продолжает свой рассказ Вайнрайт, — и я до сих пор не знаю, с какой стороны она прилетела — с панамской или с нашей. Мимо нас в панике бежали мирные жители. Чейз наложил мне на рану тугую повязку, взвалил меня на плечо и потащил из-под огня. Учтите, что при этом ему еще приходилось отстреливаться из пистолета от засевших в зданиях панамцев. Только потом я узнал, что он волок меня вплоть до самого рассвета. В конечном итоге мы были прижаты к какой-то стене. Сверху на нас падала сажа, и только тут мы увидели американские танки и огнеметчиков, появившихся на обгоревших руинах того места, которое только вчера называлось Эль-Чорильо. В ту ночь погибло две тысячи мирных жителей, а о том, сколько их было ранено, известно одному только богу».

Вскоре после этого случая Малоун покинул ряды морской пехоты и вышел в отставку.

«Помню, когда мы не были заняты боевой подготовкой, Чейз постоянно что-то рисовал, — вспоминает далее Вайнрайт. — Иногда он даже отказывался от увольнительных и, когда остальные отправлялись развлекаться, оставался в казарме, чтобы поработать над своими рисунками. Для меня было очевидно, что Чейз обладает талантом, но какого масштаба этот талант, я осознал лишь тогда, когда он оставил армейскую службу и полностью посвятил себя живописи. Я думаю, в ту ночь в Эль-Чорильо он принял очень важное для себя решение и потом никогда не оглядывайся назад».

Зритель не найдет в полотнах Малоуна даже намека на насилие. В большинстве своем это светлые, красочные пейзажи. Их трепетные детали чем-то напоминают Ван Гога, но при этом полностью самобытны и излучают пылкую радость, возвышенное понимание окружающего мира, по достоинству оценить который может, пожалуй, только тот, кто выжил в чудовищном по своей жестокости столкновении с насилием и смертью…

Волны прибоя подкатывались совсем близко к кроссовкам Малоуна и сразу же отступали назад, предзакатное солнце отражалось в водах Карибского моря, создавая оттенки, которых, казалось, раньше никогда не существовало в природе. Малоун не упускал ничего из того, что его окружало: ни рассыпчатого песка под ногами, ни благоуханного бриза, шевелившего его густые и курчавые волосы, ни жалобных криков чаек над головой. Поднеся кисть к наполовину законченному полотну, он максимально сосредоточился. Художник хотел, чтобы в его новой картине присутствовало все это: не только цвета и очертания, но и звуки, и запахи, и даже соленый вкус воздуха. Художник пытался добиться невозможного, стремясь запечатлеть все эти ощущения на холсте. Чтобы тому, кто будет смотреть на картину, показалось, что он сам стоит на этом месте и наслаждается волшебными мгновениями, чтобы он почувствовал этот закат так, как если бы никогда не видел ни одного другого.